Аполлон Григорьев - Офелия. Одно из воспоминаний Виталина

… Мы были одни с Виталиным. Склонской почему-то не было.

Мы страшно скучали – и долго предоставляли один другому полную свободу скучать, лежа, по обыкновению, на двух диванах.

– Знаешь ли, однако, Виталин, – сказал я наконец, бросая сигару, – что скука…

– Удивительно скучна!.. – перервал он и натянуто улыбнулся своему остроумию…

– Нет! заразительна… – отвечал я ему.

– Старая истина, – сказал он, – что ж далее?

– Что далее? мало ли что далее? Но дело в том: отчего нет Склонской?

– Больна, или занята, верно.

– Ты думаешь? – спросил я, смотря на него так глубокомысленно, как только может смотреть человек, у которого в голове нет никакой мысли. Привычку к подобного рода взглядам вывез я из Москвы, где она чрезвычайно в ходу и служит заменой мышления, знания и т. д.

Виталин не отвечал мне на мой вопрос и, заложивши руку за голову, погрузился в прежнюю апатию. Находили на этого человека минуты, когда он становился невыносим даже для меня, потому что, когда человек упорно молчит с вами, вы невольно подумаете, что он или сердится на вас, или таит от вас что-нибудь неприятное, или считает вас, наконец, слишком ограниченным.

Не желая показать ему, что меня тревожит его хандра, я также погрузился в размышления о тленности всего земного… с четверть часа мы оба упорно молчали.

– А в самом деле, странно, что ее нет? – начал наконец Виталин зевнувши. – Скучно, Г**.

– Да, скучно, – отвечал я флегматически покойно.

– И гадко даже, – продолжал Виталин почти с досадою.

– Ну!.. – заметил я.

– Да, гадко! – сказал опять Виталин, приподнявшись и проведши рукою по лбу, как бы желая выгнать упорно засевшую мысль.

– Что же с этим делать? – спросил я равнодушно.

– Да ничего, разумеется… Но ты спрашивал о Склонской: она будет вечером.

– Согласись, что без нее нам было бы слишком часто вот такое состояние.

– Твоя правда. Мы с тобою две ровные стороны треугольника, которые соединяются третьею. Число три, впрочем, необходимо для всего.

Я вам говорил уже, что Виталин был наклонен к мистицизму.

– Кстати, – продолжал он, – в состоянии ли ты любить Склонскую?

– Как сестру – да!

– Только?… но любить, любить…

– Нет, – а ты? Но что за глупый вопрос? Разумеется, тоже нет.

– Но отчего? – спросил Виталин с какой-то грустью. – Чего нам нужно еще? Она умна, она прекрасна, она – равна нам.

– Прибавь еще, что, несмотря на это равенство, ты не найдешь женщины женственнее ее…

– И между тем… ее нельзя любить страстно, хотя вся она полна страсти.

– Полно, страсти ли? – заметил я. – Страсть и страстная натура – две вещи разные. Страсть – болезнь. Положим, что новейшая медицина вполне права, считая болезни односторонним развитием чего-нибудь, лежащего в нас самих, а не вне нас…

– Итак, ты думаешь, – прервал Виталин начатый мною период, – что она не способна быть больною?

– Вовсе нет, но что она не была еще больна.

– Гм!.. – произнес он. – Впрочем – это правда. Но все-таки остается вопрос, почему нельзя такой женщины любить страстно, почему нам всем, более или менее, нужны болезнь и страдание?

– Ну, уж это мы оставим в стороне покамест: интереснее знать, нужны ли ей самой болезнь и страдание? Если бы она была девочка лет семнадцати, с недосозданною душою [2]и потому с недосозданною наружностию или, пожалуй, с недосозданною наружностию и потому с недосозданною душою, я бы отвечал головою, что она еще будет больна, но…

– Ты думаешь, следовательно, что она вполне развита? – перервал снова Виталин.

– Знаешь ли? Je suis presque tenté de croire, [3]что, если она не развита, то, по крайней мере, остановлена.

Виталин улыбнулся.

Чтобы пояснить вам мои слова, я должен поневоле говорить о моей теории женщины – этого единственного предмета, для которого у меня есть какая-нибудь теория [4]и который один, может быть, стоит какой-нибудь теории.

Душа женщины, жизнь женщины – водяная влага, бездна без образов, до тех пор, пока зиждительный дух мужчины не повеет на нее. Душа женщины, натура женщины глубока и бездонна, как бездна, но и темна, как бездна, пока не осветит ее свет любви мужчины. Душа женщины, глаза женщины – зеркало, в котором отражается воля мужчины, в котором может успокоиться его беспокойный пламень в блаженстве самосозерцания… Темна моя теория, читатели, не правда ли? что же делать? она соответствует предмету… Скажу вам еще более… Женщина – те же мы сами, наше я, но отделившееся для того, чтобы наше я могло любить себя, могло смотреть в себя, могло видеть себя и могло страдать до часа слияния бытия и тени, жизни и смерти.