Аполлон Григорьев - Офелия. Одно из воспоминаний Виталина

Ее нет… этой мыслью отравлено все теперь мое существование, ее нет – и мне не о чем думать, и мне не в чем забыться… И опять оставлен я в добычу тяжелым, мучительным вопросам… и опять я не могу молиться.

И, однако, третьего дня ночь была такая светлая и холодная, лучи луны озаряли преддверие храма: я был на коленах, я молился… Молился… Да! но мне приходит теперь часто в голову страшная мысль, что нельзя жить вечно такой молитвой: я называю эту мысль страшною, потому что она влечет к делу, к жизни – а что я буду делать?… Иногда мне кажется, что я вовсе не способен жить. Или я не способен только жить так, как живут другие? Но опять, неужели один я – прав?…

Я падал под бременем обязанностей, легких для других, невыносимых для меня, – я падал, я презирал себя – и Ты спас меня, вечный боже! – Ты так успокоительно озарил меня Твоими лучами – лучами красоты – и когда я упал в прахе, я так глубоко понял сердцем, что прекрасное живо и действенно… Я считал себя отверженником. – Ты явился мне. Ты излил на меня любовь свою, Ты ввел меня в семью человечества…

Боже, боже! Когда храм наполнялся хвалою Твоего имени, когда братским лобзанием сливались в нем разрозненные люди в великий праздник примирения, – я не был более отверженником, между мною и людьми было существо, которое любил я, – и со всеми сливался я любовью.

Любви моей нет – и я снова чужд всем, и снова жизнь всех кажется мне так мелочна, так пуста, так лишена света, но я уже не презираю себя, я уже искуплен Твоею любовию, о мой Спаситель!..

О любовь моей души, о моя Елена – моя в царстве божьей мысли, я жду тебя, как прежде, у колонн старого храма, жду с тем же смирением, так же готовый упасть во прах…

Но перед Тобою, о боже, а не перед миром!

Тяжело, страшно тяжело. Зачем хотят отнять у меня все, чем живу я, зачем хотят отнять у меня моего Спасителя, зачем хотят низвести в чреду обыкновенной, пошлой жизни проявления божественной любви?

Вольдемар!.. сжалься надо мною, сжалься над благороднейшею частию самого себя, – ты не можешь не верить в страдание по лучшем, по утраченном бытии…

Но если б даже я обманывал себя – ведь этот обман спасает меня, ведь этот обман – чаша утоления невыносимо палящей жажды…

К чему убеждать меня, что мои верования носят в себе семена разрушения, что они не похожи нисколько ни на одно из признанных… Я забывался, я был блажен… я был – спасен!..

Душно, душно…

Я не хотел бы раздвигать границы моего чувства, я не хотел бы пояснять себе моего чувства – а меня мучат насмешливым неверием, а меня заставляют идти вперед… И что-то мрачное присоединяется к моим светлым призракам, и, кажется, с каждым шагом вперед путь становится мрачнее и мрачнее…

Ибо нет мира между богом и Велиаром…

И я ли устрашусь Твоего пути, я – спасенный Тобою… Я созерцал Изиду без покрова: я стоял на той неизмеримой высоте, с которой знание, искусство… жизнь, наконец, кажутся облаками, скрывающими чело горы… я зрел тебя, Крест любви и страдания, знамение разъятого Космоса…

О! как олень жаждет на источники водные – сице возжажда душа моя к Тебе, боже! [10]

Меч и разделение принес Ты, божественный, – дай же мне силы возлюбить меч и разделение.

Со стонами и рыданиями лежал я сегодня во прахе перед ликами Твоих избранных, со стонами и рыданиями о самом себе, о своем нравственном бессилии…

Еще одну каплю любви, о мой боже, еще одно явление Твоей благости… Подкрепи меня, спаси меня!

А я еще молод… душа так жадно просится жить, при взгляде ли женщины, при тихом ли лепете девственных уст, при мечтательных ли звуках музыки, под которые несутся легкие пары… Тогда мне кажется, что я опередил свою жизнь, что я убил свою жизнь, тогда мне так же хочется нестись в блаженном самозабвении, тогда эти звуки развивают передо мною целые ряды призраков, воздушных, девственных, страстных: да, да! я мог бы так же, веселый, свободный, беспечный, нестись, обнявши гибкий стан женщины, так же пылать от прикосновения к щекам моим каштановых локонов, чувствовать такой же трепет сердца, как все другие; для меня так же, может быть, назначены были судьбою и тихие пожатия рук, и кроткие голубые взгляды, полные бесконечной преданности, и условленные встречи, и счастие взаимной тайны, тайны любви, тайны ребячеств, тайны блаженства… Я так же, как и другие, и теперь даже способен забыться в чаду безумной веселости… Да, я это чувствую, я это знаю – я испытал это вчера; я, дикий и флегматический, – способен быть ловким и гибким, способен говорить без умолку…