Людмила Козинец - Полёты на метле

Кто ты, мальчик? Почему так сохнут твои яркие губы, каменно твердеют мускулы плеча под моей рукой, и неверные твои глаза бегут от моего взора? Кто ты, что так боишься подойти, сдернуть скатерть со стола, чтобы брызнул фарфор и хрусталь, чтобы козел этот умылся томатным соусом с шашлыка, чтобы вынес ты меня за порог кабака, отвечая за поступок свой всей мощью мужской руки, взгляда, слова, дела?

«Лава-анда, го-орная лава-анда…»

А за дальним столиком сидит над бокалом трезвой колючей минеральной воды московский мэтр, известный критик, светило современной литературы… И если дело дойдет до дела, то не мальчик в «рябчике», а седой элегантный москвич будет мне защитой. Это я понимаю четко.

Настолько, что при разъезде быстренько, сбежав в дамский туалет, создаю себе двойника.

И двойник — а ничего себе блондинка в шелке и жемчугах! — отбывает с издательским козлом, куда он скажет. Я вижу, как мальчик кусает губы и курит в фойе, как московский гость ловит случайную машину, как гаснут огни в поселке…

А елы-палы! Полночь, и луна, и южное пустынное шоссе, разлапистые тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие машины шарахаются от меня. Еще бы — по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.

Ну и какого черта? Я запираюсь в своей мансарде, отключаю телефон и залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надоели…

Буду лежать в душистой пене «Бадузана», буду есть манную кашу, таскать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не существует, и все это миф.

Отчаянный лом в мою дверь. Кто-то бьется всем телом, вопя истошно:

— Ольга! Оля-а! Проснись! Оля-а!

Я не знаю, как шапка Мономаха, но доля региональной маргариты безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махровую простыню, я тащусь отпирать.

Влетает Кешка, глаза безумные:

— Вот ты тут спишь, а там Дар повесился!..

Ну это же надо знать Дара, чтобы понять — вешаться никто даже близко не собирался. Но я, перепугавшись, влезаю в джинсы, «молния» визжит, захватывая кожу — трусики забыла надеть, кретинка! А во дворе фырчит желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не застегивается, как нужно — нет дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной автострады мгновенно сбивает температуру, так что к дому Дара я прибываю почти в нормальном состоянии. А на пороге сидит совершенно спокойная Женщина Рыжее Лето. Инна Инина. Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, — мне сейчас аж совсем не до нее, я колочу в дверь обеими руками и ору:

— Дар! Дар, открой, это я, Ольга!

Молчание.

Глухой, мертвый голос Инны:

— Он на чердаке заперся.

— Ч-то? Заперся и повесился?

— Кто повесился?

— Да Дар же, х-хосподи…

— Да никто не вешался…

И тогда по наружной лестнице бегом на чердак:

— Дар! Да-арка! Открой!..

Молчание.

— Кешка! Сюда! Раз-два, взяли!. Дубинушка, ухнем!

Мы высаживаем хлипкую чердачную дверь.

Балки, бумажный хлам, паутина, зыбкий свет из слухового окна. Зыбкий свет из слухового окна, бумажный хлам, паутина, балки.

И сломанный черный человечек — Дар… Закинута голова, и на черемуховых губах — чахлая пена, чумной чернотой чеканено чело, чуткие ноздри, раздуты в чаянии чуда, но «черт побери, черт побери…»

В правой руке Дара — хрустящая упаковка от снотворного, в левой стакан с недопитым хересом. Ах, золотое вино Массандры…

Мы стоим над бездыханным телом, еще не понимая, что тело это — Дар, покинувший нас, добровольно ушедший от нас.

А во дворе надсадно воет сирена «Скорой помощи». Люди в белых халатах оттирают нас с Кошкой от тела Дара, хватают его, волокут, всаживают в него шприц с желтой дрянью, пишут бумажки, укладывают свободную от души оболочку человека на носилки и увозят под победно-тревожный клич сирены. «Скорую» вызвала Инна Инина, и говорить мне с нею не о чем.

Санька все спит, но уже у себя. Стас все так же бдительно сидит над ним. В клинике откачивают Дара, прикалывая блудную его душу к хилому телу кривыми иглами капельниц.

А у меня звонит телефон, и в трубке булькает медовый голос заведующего редакцией. Он рассыпается в комплиментах, благодарит за прекрасно проведенный вечер, выражает надежду на до-олгую теперь дружбу. И еще что-то такое странное говорит: «Никогда… первый раз в жизни…»

Ладно, это все лирика, это мимо ушей. А вот что стоит внимания: в Доме литераторов соберутся сегодня местные мэтры, и он хотел бы познакомить меня с ними. Надо соглашаться — они влиятельны здесь, эти лауреаты и дипломанты конкурсов, объявленных совхозом «Маяк» или рыбодобывающим объединением «Мертвое море». У них тут все схвачено, мне с ними еще встречаться и встречаться… Да и просто любопытно поглядеть на человека, зарезавшего сборник стихов Дара, на деятеля, гневно написавшего поверх названия сатирической пьесы Лешего наимудрый приговор: «Этот автор не любит свою советскую родину!» Все они будут.