Лев Куклин - Год лошади (Сборник рассказов)

— Да, я знал… — измученно простонал подсудимый, опустив тяжелые руки вдоль туловища и бессильно подрагивая кистями. — Я знал… но я… я — забыл… Я хотел… только попробовать! Тяжелая жизнь… Хотел легкости… Глотнуть… вдохнуть хоть немного легкости…

— Лишите его жизни, привязав за горло к ветке Священного Дуба! — выкрикнул Отец? Судья. — Таково решение суда, ибо Закон есть Закон!

— Пошли, Кривоног! — сказали разом двое Стражей Порядка и ткнули осужденного в бока, но на этот раз не рукоятками, а остриями своих ножей. Кривоног сделал неловкий шаг, споткнулся и повалился наземь. Раздался протяжный, заунывный вой. Приговоренный к смерти, извиваясь по земле, как большая придавленная сапогом гусеница, вопил на одной безостановочной жуткой ноте. Это было страшнее даже, чем волчий вой в пустынных заснеженных полях под гулким лунным небом в долгую морозную ночь. Крепкие руки исполнявших приговор поставили его на ноги и подвели к Дубу Совета. Дуб, особенно если он могуч и испытан многими веками, почти всегда одинок. Деревья в садах стоят шумной толпой и радуются, полные цветов и плодов. Этот дуб был суров, и на его ветвях созревали поистине страшные плоды…

— Большинство — за смерть! — Судья внимательно смотрел на поднятые вверх руки. Кривоног не имеет собственного Источника Жизни, поэтому раздела имущества не будет… Его хижину сможет занять любой нуждающийся в отдельном жилье. Приступайте! приказал он своим помощникам. — Воля селения да будет исполнена! И уже выходя из круга, обратился к женщине:

— Ты оказалась не права, Голышиха, — спокойно сказал Отец. — Ты не права… На шею Кривонога накинули крепкую петлю из пеньковой веревки. И когда исполнители приговора ушли, на крепкой ветви старого дуба, горизонтально простертой над землей, остался висеть тяжелый сморщенный плод из смрадной человеческой плоти. Вдобавок, Кривоног обильно обмочился, и от него остро и противно пахло… Десятка полтора тощих собак с клочкастой шерстью и выпирающими ребрами, подняв кверху узкие морды с ощеренными клыками, выли, собравшись в кружок под висящим телом. Тело слегка раскачивалось от слабого ветра. Собаки выли…

— И-ли-я-а-а! — позвали Мальчики за дверями хижины. — И-ли-я-а-а!! Он узнал голоса своих друзей и выглянул наружу, с лицом, розовым от огня очага.

— Что случилось?

— Бежим! — закричал Иван.

— Только скорее! — позвала и Марья.

— Да в чем дело? Сегодня я все равно не смогу играть…

— Короткоручка… — начал было Иван своим грубым, или, как говорили ребята, «толстым» голосом, но Марья его перебила:

— Она… она плачет. Марья пропищала свое сообщение встревоженным голоском, тоненьким, как писк болотного комарика.

— А мы к ней боимся, — проговорил Иван.

— Ее фазер швыряет в нас камнями, — тоненько пропела Марья. — Всякий раз, как увидит…

— Да… — подтвердил Иван. — И еще грозится убить Короткоручку.

— А где он сейчас? — озабоченно спросил Мальчик. — Я бы тоже не хотел сталкиваться с ним…

— Он ушел… — буркнул Иван.

— Еще вчера… — пояснила Марья. — Или даже позавчера. Может быть, у Короткоручки нет еды?

— Уж очень она скулит… — добавил Иван.

— Я взяла лепешку… — сообщила Марья. — Сегодня — мой день! — И она весело улыбнулась…

— Хорошо. Я сейчас… Илья подбросил хвороста в топку, аккуратно прикрыл огонь заслонкой и только после этого двинулся вслед за Иваном да Марьей.

Мальчик, конечно, и без того заметил, что нынче у близнецов — день Марьи: на них была юбка из пестрой, в полоску, ткани. Ничего не поделаешь, сегодня Ивану приходилось терпеть. Но он был, в общем, покладистым парнишкой, хоть и обладал грубым и хриплым голосом взрослого мужчины. А Марья — та вообще была добрая и славная герла… Поэтому Иван снисходительно позволял сестре частенько руководить их действиями, и тогда она заставляла его надевать юбку. Вот как сегодня… А так они обычно бегали в штанах, почти таких же, как у Мальчика, — домотканных и крашеных вручную их матерями. Добежали они быстро: хижина Короткоручки находилась за перегибом, на другой стороне холма, ближе к его вершине.

…За дверью действительно слышалось слабое поскуливание, жалобное, похожее на щенячье. Но было ясно, что это не собака: собака, конечно, учуяла бы их и стала лаять. Тем более, что на Ивана да Марью собаки лаяли почти всегда и с каким-то особенным, остервенелым удовольствием. Впрочем, — что еще оставалось делать собакам?! Мальчик постучал раз, потом другой. Поскуливание внутри хижины стало громче, но никто не ответил. Иван да Марья остались сторожить снаружи. Он толкнул плотно пригнанную дверь плечом и увидел Короткоручку. В глазах ее стояли слезы, и она, словно и вправду брошенный хозяевами щенок, невнятно пробормотав что-то жалобное, поманила его войти.