Юлия Латынина - Клеарх и Гераклея

Митрадат остался стоять на месте, слева от царя.

— Я слышал, царь, как ты сказал, — отвечал Митрадат, — что я никогда ни словом, ни делом, ни мыслью не посягал на отца, как же я могу допустить, чтобы твои слова стали ложью?

Я не буду соучастником в деле, в котором ты раскаешься, царь, ибо правильный порядок в том и состоит, чтобы сын подобно подданному никогда не восставал против отца, как бы тот себя ни вел, и чтобы царь прощал подданного, явившегося с повинной, как отец сына.

Артхакшатра заплакал и приказал увести Ариобарзана, не зная, на что решиться без совета своей матери Парисатиды, которую обычно слушался.

Клеарх прибыл в Экбатаны в третий день новогоднего праздника, длящегося семь дней. В этот день персы отмечают ежегодное поражение духа зла и свидетельствуют о последнем дне мира, когда восторжествует праведность.

Также в этот день много лет назад семеро знатных задушили друга Лжи, лже-Бардию.

Царский зять Оронт встретил Клеарха у ворот, всячески чествовал и показывал город. А город Экбатаны вот какой. Вокруг холма семь стен: первые — белые, вторые — черные, третьи — оранжевые, четвертые — синие, пятые — сандараковые, шестые — посеребренные, а седьмые — позолоченные. Рынка в городе раньше не было, Дарий, однако, повелел устроить рынок. Клеарх прошел через семь стен и увидел дворец в середине города, и увидел, что дворец этот впятеро больше, чем акрополь Гераклеи, черепица у дворца серебряная, столбы кипарисовые, а золотые балки округлые, как солнце.

Оронт показал Клеарху город и повел его на пир.

Когда уже заиграли флейтистки и стали разносить вина, арамей Масхей подошел к хозяину и подал ему какое-то письмо. Тот внимательно прочитал, побледнел и сказал Масхею несколько слов на ухо. Многие это заметили. Спустя некоторое время виночерпий поднес Клеарху с поклоном кубок. Тот взял и, запрокинув голову, стал пить. И в тот миг, когда он запрокинул голову, двое человек подхватили его под руки. Кубок выпал из рук Клеарха, и тот закричал:

— Что это значит?

А царский зять на глазах своих верных отвечал:

— Спроси, что это значит, у Биона, которого ты убил!

Эллина выволокли из залы, и Оронт выбежал вслед за ним, хромая, а спустя несколько минут вернулся, бледный и опечаленный, и развеселился только к концу пира.

А когда пир кончился и золотой меч рассвета прогнал уже воинство тьмы, Оронт в ярости стал бить себя кулаками по лицу и сказал своему дибиру, арамею Масхею:

— Как некстати явился этот эллин! Я не могу осквернить дня Лучшей Праведности убийством!

Арамей понял, о чем думает Оронт, и ответил:

— Господин, ты прав! Скажи, однако, царю сегодня на пиру, что грек уже мертв, и тогда царю ничего не останется, как простить тебя. А если он начнет гневаться за оскверненный праздник, скажи, что ты хотел показать всем царскую справедливость и милосердие и что мнимо убитый еще жив.

Итак, Клеарха не убили, а только связали так крепко, что он напоминал кусок фарша, завернутый в виноградные листья и обвязанный нитками, и бросили в потайную комнату. Комната была под самой крышей, и в ней нарочно стояла жара, подобная той, которая станет в последний день мира от реки, в которую обратится железная гора Демавенд. По персидским поверьям, река эта для праведных покажется парным молоком, а нечестивые ощутят, что они идут во плоти через расплавленный металл. К вечеру в комнату вошел Оронт.

Клеарха облепили мухи, он изнывал от жары, а перс жары не чувствовал.

— Негодяй, — сказал Клеарх, — ты хочешь украсть мою славу!

Оронт сел на трехногий табурет и засмеялся.

— Да, — сказал он, — слава такая вещь, что ради нее подобает идти на все. Что вы, греки, однако, понимаете в славе? Вы — народ наемников и торговцев. Вы называете себя единым народом, чтобы один греческий купец мог доверять другому, но на родине вы только и делаете, что грызетесь меж собой. Вы называете все другие народы варварами, потому что это единственный способ сохранить племенное единство, рассеявшись по миру, а от сохранности этого единства зависит барыш греческих купцов. Самые глупые из вас, рассеявшись по миру, грезят о мировом господстве. Самые умные догадались, что речь должна идти не о физическом господстве, а о господстве денег и культуры. Вы придумали поэтому свою философию и свое искусство как самый изощренный способ порабощения чужих культур. Ваши наемники нагружают свою память лишним стихом, как лишним кинжалом, даже этот Бион. И вы не хотите понимать чужой культуры, потому что иначе вам придется понять, сколько чужого вы присвоили. Вы считаете рабами всех вокруг, потому что не знаете иного способа назвать себя свободными!