Сэмюэль Гей - Утросклон

Появился доктор в темном жарком костюме с кожаным сундучком в руке. Он сел на стул и бесстрастно принялся наблюдать, как пересыпается песок в пузатом стекле.

Трибуны вновь наполнились праздным гомоном. Хлопали бутылочные пробки, шелестели обертки шоколада, газеты... Через двадцать минут, когда землекопы начали вскрывать яму, шум немного поутих. Еще через десять минут рабочие достали ящик и установили его на постамент. Вновь ударила барабанная дробь, трибуны замерли. Когда песчинки в часах закончили отсчет времени, рабочие спешно сняли дощатую крышку и в ужасе отпрянули от гроба. Стадион колыхнулся в наПряженном ожидании - что там? Доктор метнулся к вскрытому ящику, но так и не воспользовался своим сундучком. Бильбо был мертв. Доктор для проформы пощупал пульс, сказал что-то чиновникам и убрался восвояси. Главный распорядитель аттракциона, одетый для пущей важности в строгий закрытый костюм, во бсеуслышание объявил, что попытка "удивить мир" закончилась печально. Человек по имени Бильбо умер от удушья.

Оцепенение публики продолжалось недолго. Рев, свист, визг, топот могучая волна негодования всколыхнула амфитеатр. Взбешенная толпа бурно выказывала свой протест, гнев и ярость тому, кто ничего слышать и видеть уже не мог - бедному Бильбо, старику, который не сумел прижиться среди них и вот сейчас ценою собственной жизни бросивший вызов тем, кого не сумел понять и полюбить.

- Шарлатан!

- Надувательство!

- Сто тысяч за обыкновенное самоубийство! Какая наглость!

Крики слились в единый звериный вой.ч Бесстрастный чиновник звонил в колоколец, но толпа еще долго бушевала. Тишина настала лишь тогда, когда появился конверт с завещанием старика. Торжественно сломав печать, чиновник громогласно начал зачитывать последнюю волю старого моториста. Завещание было коротким. Свои сто тысяч, причитающихся за необычное зрелище, Бильбо постановил публично... сжечь на костре.

Это было неслыханное издевательство над живыми людьми. Дружный вопль дикарей вознесся от стадиона к небесам. От этого, взрыва негодования заплакали дети и взмыли вверх все птицы в округе. Тем временем распорядители зрелища готовились выполнить последнюю волю сумасброда. Принесли казенный мешок с деньгами, рабочие принялись устраивать костер. Кучу хвороста облили бензином. Оставалось только поднести спичку. Чиновник стал выкладывать на стол пачки филонов, чтобы зрители могли удостовериться, что никакого обмана со стороны властей нет - обязательства выполняются честно. Вспыхнуло пламя костра, неяркое при свете дня. И люди не выдержали. Сначала несколько человек выбежало на поле, чтобы помешать такому надругательству. За ними сорвалась добрая половина толпы. Сотни, если не тысячи, людей бросились с трибун вниз, подобно лавине, чтобы уничтожить, заплевать на зеленом поле стадиона позорный костер.

Чиновники вместе с полицейскими спешно ретировались, не забыв, однако, прихватить с собою деньги.

Монк не сразу пробрался к гробу. Когда же он всетаки преодолел потное месиво человеческих тел, прощаться было не с кем: гроб с мотористом опрокинули в яму, завалили землей, забросали пустыми бутылками. В ярости Монк принялся колотить чьи-то спины, слюнявые морды. Он вслепую махал кулаками, вовсе не задумываясь о том, что рассвирепевшая толпа в одну минуту затопчет его в землю следом за Бильбо.

Неожиданно его схватила за шею чья-то сильная рука и куда-то потащила. Монк изворачивался, чтобы достать обидчика кулаком, и неожиданно увидел рядом с собой Сильвестра.

- Д-дурак, бежим скорее! - испуганно выдохнул Сильвестр и крепко ухватил Монка за руку.

Они с разбега залетели в редакционный автомобиль, и он тут же рванул с бешеной скоростью прямо из-под носа кровожадных преследователей.

Сильвестр отвез Монка домой, велел лежать, пить успокоительное и пообещал выхлопотать для него у редактора небольшой отпуск.

Монк лежал в одиночестве в своем пустом доме, в вся земля казалась ему сейчас пустой и ненужной, как высохшая ракушка. Черная злость на самого себя переполняла его. Он тысячу раз казнил себя, втоптал в грязь, обозвал последними словами, потому что был бесконечно виноват, виноват, виноват. Кругом виноват.

Монк скрипел зубами, метался, как в бреду, на своем диване и стонал: Скотина, какая же я сволочь. Дерьмо!

А в голове вертелся один-единственный вопрос: что же делать? Но ответ на этот маленький и такой непростой вопрос глушила слепая черная тоска. Монк хорошо сознавал, что с тех гнусных времен, когда его дурачил Аллис, он не изменился, и по-прежнему был увлечен только собой. Так пристально баюкал свою совесть, что забыл про всех близких ему людей. Икинека, Чиварис, Бильбо. Самый беспомощный из них был Бильбо. Ему были чужими все люди на берегу.