Олег Серегин - Хирургическое вмешательство

Задумавшийся о жизни ракушек Даниль не сразу осознал последнюю фразу; а осознав, подпрыгнул на стуле и потрясённо уставился на Ворону.

— То есть как? — почти испуганно выдохнул он. — То есть…

— Где-то теперь вызревает мир-жемчужина, — мечтательно сказала Ворона, щёлкая мышью. — Интересно, что выйдет?

— А… аномалия?

— Раскрытые створки ракушки. Они бы уже сомкнулись, но мы с Андреем Анатольевичем проставили вешки по каналу. У стфари там какие-то дипломатические проблемы, насколько я знаю, но они собираются вернуться к себе, через какое-то время, и Андрей Анатольевич решил, что мы всё обеспечим… Ты ведь, кажется, знаком с кем-то из них?

— Да, — сказал Даниль. — Но… шапочно.

С тех пор как Ксе сел в кресло верховного жреца, он почти потерял с ним контакт. Жрец работал со стфари, занимался какими-то специфическими проблемами антропогенного сектора, был постоянно занят, да и приятельских отношений Даниль с ним завязать не успел. По чести сказать, всё это его не особенно-то интересовало. Принимать благодарности он не хотел: не за что, сказать по совести, было его благодарить. Ну, потянул время… не выскочи Ворона на глаза Ящеру, история закончилась бы печально.

— Алиса Викторовна, — вполголоса сказал Даниль, — а вы знали?..

— Я не знала, что он уже занимается этим вплотную, — ответила Ворона, разглядывая один из графиков. — А идея… идея была давно. Смешно… — уголки её рта нервно приподнялись. — Как-то они спорили с Андреем Анатольевичем, кажется, насчёт роли кармахирургов в политике. Мы ведь, если вдуматься, жуткая сила… И Андрей спросил, не стремится ли Эрик, часом, к власти над миром. Тот говорит — мир несовершенен. «Будешь исправлять?» — спросил Андрей, а он сказал, что сделает лучше.

Даниль мрачновато хмыкнул.

— Представляю, какой мир он сделает…

— Хороший, — мгновенно ответила Ворона. — Я уверена. Лучше этого, — и добавила, опустив глаза: — Он же сказал.

Защита прошла гладко и как-то незаметно. Все знали, каким будет решение комиссии: работа в конечном итоге получилась более чем достойная, да и не бывало ещё случая, чтобы человек, приглашённый в аспирантуру института тонкого тела, не получил степени. Другие правила действовали здесь и другие требования предъявлялись.

Даниль уволился из Минтэнерго и начал работать в МГИТТ.

В первый раз, в августе, получив на своё имя ключи от бывшей лаборатории Лаунхоффера, он целый день просидел в ней сложа руки — робость взяла, какой-то памятный трепет, будто он был музыкант, допущенный к скрипке Страдивари, или герой фантастического романа, взявший в руки волшебный меч. Лаборатория стала теперь пуста, совершенно пуста: больше не брезжили по углам, выглядывая из тонкого мира в плотный, загадочные создания, не жили в тенях странные вещи и сущности, появлявшиеся и пропадавшие по собственному желанию; по углам ждала только пустота, скучная, безопасная, и почему-то от этого делалось неуютно. Впрочем, старший преподаватель Сергиевский быстро привык — или решил, что привык.

Затянутый непривычными делами, он не сразу разобрался с наследством. Кажется, месяц прошёл, прежде чем выдалась минута безделья, и Даниль, залюбопытствовав, полез рыться на жёстких дисках стоявших в лаборатории компьютеров.

Поняв, что к чему, он разинул рот и укусил пальцы, не веря глазам: перед ним была сокровищница.

Лаунхоффер оставил все исходники.

Пальцы Даниля дрожали и соскальзывали с мыши, когда он открывал файл за файлом, не пытаясь ещё вдумываться в методику и анализировать принципы действия — просто наслаждаясь сознанием, что всё это больше не тайна. Никуда не денется; можно будет долго сидеть и с наслаждением разбираться, что и как делал гений. Схемы, программы, авторские намётки личного плана: сократить, добавить, исправить… переливчатый блеск сапфиров и диамантов, золота и мифрила. Свалившаяся как снег на голову информация заворожила Даниля, как завораживает страстного геймера новая, необыкновенная компьютерная игра. Он крутил в голове ту или иную тему днём и ночью, порой совершенно выпадая из реальности; взгляд его стал отстранённым, мимика — скупой. То, о чём разговаривали люди вокруг, прочие события, интересы, вся жизнь казалась пресной и блеклой по сравнению с тем, что рождалось и росло в данилевой голове.

Однажды он проснулся среди ночи со томительным чувством упущенного сна; сердце всё ещё гулко ёкало, но он поклялся бы, что сон не был кошмаром — такая дрожь рождается в груди тогда, когда видишь нечто невероятно прекрасное.