Олег Серегин - Хирургическое вмешательство

Елена Максимовна поблагодарила; она напоминала Данилю грустную мышку. Он помялся и сказал, надеясь, что старушка не будет допытываться о подробностях:

— Она, вроде бы, разговаривать стала. Мы с ней поговорили немножко. О науке.

Елена Максимовна встрепенулась и закивала.

— Да, Анечка очень одарённая, об этом все говорили, она всё ведь только о науке и думала…

Сергиевский закаменел лицом; на скулах выступили желваки. Такое умолчание и полуправдой-то назвать было нельзя, и рассказывать Елене Максимовне, какая именно область науки сейчас интересовала её дочь, Даниль не стал бы под угрозой расстрела. Аннаэр не захочет разговаривать с матерью: она и сейчас продолжает её щадить, оберегать, пусть и на особенный, горький манер. Отвернётся к стене и будет лежать, глядя в одну точку, не вслушиваясь в робкую болтовню старушки.

С Данилем она заговорила.

Теперь ему невыносимо хотелось курить, но он почему-то всё сидел и сидел, как приклеенный, чувствуя плечом присутствие Елены Максимовны.

…Аннаэр полулежала в постели, вырез ночной рубашки открывал жутко заострившиеся ключицы; она почти ничего не ела, принесённые фрукты гнили на подоконнике. Даниль устроил в вазе цветы и обернулся к ней.

— А я со следующего года практикой руковожу, — сказал он. — У Гены контракт закончился, он уезжает.

Аня смотрела в стену. Она всегда смотрела в стену, и Сергиевский подозревал, что скоро проглядит в ней дырку. Впрочем, там, за стеной, так и так был серый коридор с липкими кушетками и нечитаемыми медицинскими плакатами — ничего интересного… Он вздрогнул, когда Мрачная Девочка заговорила.

— Даниль, — сказала она хриплым с отвычки голосом. — Помоги мне.

Сергиевский метнулся к ней; присел на корточки рядом с кроватью, почувствовав унылый запах больничной прачечной, уставился на Аннаэр.

— Как? — спросил торопливо, надеясь, что она не умолкнет снова. — Как?

Эрдманн медленно перевела на него глаза и проговорила ровно:

— Я хочу заключить контракт на тонкое тело.

Даниль поперхнулся.

Судорожно сжал простыню в горсти.

— Ань, — ошалело пролепетал он, — Ань, ты что, с ума сошла?! Ты… ну… ну если тебе правда так плохо, покончи с собой! Умрёшь и всё забудешь, родишься снова. Второго Ящера ты уж точно не встретишь…

— Вот именно, — тихо сказала она, и Даниль чуть не откусил себе язык.

Её лечили от депрессии, но улучшений не намечалось; врач рассказывал о сложности случая, ободрял, говоря, что главное — найти зацепку, что терапии поддавались и более тяжёлые проявления, и всё же он, старый специалист, не был контактёром и ничего не знал об особенностях контактёрской психики. Даниль искал по Москве кого-то со нужным опытом, но не находил — попадались почему-то сплошь молодые дамы, которым самим явно требовался психотерапевт. Сергиевский решил, что от классического медика всяко будет больше пользы, по крайней мере в смысле отсутствия вреда. Но в МГИТТ он и первокурснику смог бы объяснить суть проблемы, а этому уверенному, похожему на Ларионова седому джентльмену — не мог, хоть тресни. Для неё даже термина не было.

То, что называется «зазипованностью», возникает обычно в детстве или подростковом возрасте, в тех случаях, когда тонкое зрение открывается самопроизвольно в неподходящей для этого обстановке. Привести к нему могут комплексы, страх перед кем-то или гипертрофированный самоконтроль. У хирурга Аннаэр, не вылезавшей из операционной, самоконтроль был именно такой. И теперь она сама, своей волей, методично и беспощадно загоняла себя в этот «зип», психологическую блокировку, намеренно отказываясь от контактёрских способностей, не желая ощущать тонкий план. Учитывая, какого качества были её способности и как она свыклась с ними, это было всё равно как если бы здоровый человек добивался от себя тяжёлой инвалидности — слепоты, глухоты, кожной анестезии…

Аннаэр легла, вытянув руки поверх одела.

И спросила — с тенью гнева и неверия:

— Почему он не взял меня с собой?

Даниль встал и дёрнул плечом.

— Потому что ему никто не нужен, — сказал он со злостью. — Потому что он абсолютно самодостаточный человек.

— Почему он не взял меня с собой? — шёпотом простонала она.

Сергиевский умолк. Она его не слышала.

Лаунхоффер исчез.

Большую часть знавших его людей это крайне обрадовало: человек слаб, и пропажа самого свирепого преподавателя аккурат перед сессией показалась чрезвычайно кстати. Особой мистики никто в этом не наблюдал — все знали, что преподавательской деятельностью Эрик Юрьевич заниматься не любит, ему больше по душе путь кабинетного учёного, и его ухода с должности рано или поздно вполне можно было ожидать. Он только время выбрал странное, но и тут удивляться было нечему: Лаунхоффер вообще не считал себя обязанным исполнять нормы трудового кодекса.