Любомир Николов - Червь на осеннем ветру

Вначале была старинная японская хокку. Потом из нее родилось заглавие, не соотнесенное с определенной темой, с каким-либо содержанием, — оно просто жило во мне, и я искал ему применения. Наконец возникла идея, причем настолько прочно слитая с заглавием и с хокку, словно она-то всему и предшествовала, а не наоборот.

Прежде чем написать первую строчку этой книги, мне надо было решить далеко не новую, но сложную задачу: связать в одно целое две параллельно развивающиеся линии событий. Логично было бы изложить их в последовательно чередующихся главах, но тогда вторая линия очень скоро лишила бы первую всей загадочности. Разделить повесть на две отдельные части? Но тогда вторая половина выйдет несколько сухой и скучной и вряд ли вызовет интерес у читателей.

После долгих колебаний я решил все-таки остановиться на втором варианте, объединив финал обеих событийных линий в короткой третьей части. На тех любителей приключенческой литературы, которые пропустят вторую часть и прямо перейдут к финалу, я сердиться не стану — напряженный сюжет от этого ничего не утратит. Тем не менее вторая часть необходима, чтобы книга стала по-настоящему научной фантастикой, как та, что писал когда-то Жюль Верн, и та, что создают в наши дни братья Стругацкие или Артур Кларк.

Понимаю, что такое решение не всем придется по нраву — как, впрочем, и любое другое решение. Мне же оно кажется наиболее удачным. И надеюсь, что книга, несмотря ни на что, вам понравится.

…и одиночество.

В старом доме было тепло и по-особенному уютно, как бывает только в деревянных домах в плохие промозглые дни. В воздухе висел едва уловимый запах пыли, пробуждавший воспоминания о давно прошедших мгновениях покоя и умиротворения. По зачерненным ночью стеклам окон бесшумно струилась серебристая влага. Зато в крышу дождь лупил вовсю, будто задавая ритм ветру, с истошным воем метавшемуся меж редкими деревьями. Горизонт время от времени расцвечивали молнии.

Но и молнии, и сам горизонт были так недосягаемо далеки, что раскаты грома умирали где-то на полпути к дому.

Монотонная дробь дождевых капель почти заглушала тихое потрескивание догорающих в камине дров. Время от времени рдеющие головешки вдруг выбрасывали голубоватые язычки пламени, рождая на бревенчатых стенах тревожные тени.

В такие вечера одиночество ощущалось особенно остро. Оно угадывалось в сумерках, лениво колыхаясь, словно старое вино в бокале темного стекла, слегка приоткрой губы — и оно вольется в тебя.

Никто не постучится в двери, не прильнет лицом к окну, никто не нарушит тишины. Потому что единственный человек этого мира был здесь, в этой комнате. Смакуя свое одиночество, наслаждается мгновениями, у которых нет ни конца, ни начала. Блаженное вневременье!

Из кухни доносились пряные ароматы трав. Что за удовольствие расслабиться в кресле в предвкушении чашки чаю! И уже чувствуешь, как губы коснутся фарфора, как побежит огненный ручеек любимого напитка, заполняя глубины твоего существа… Дверь распахнулась, и терпкое благоухание заполнило комнату, дотянувшись до самых дальних ее уголков, обволокло кресло и сидящего в нем человека.

— Дебора, — с нежностью прошептал он, не открывая глаз. Аромат кружил голову, становясь все более густым и влажным. Скрипнула половица. Хотя нет, это не Дебора. Ее движения всегда бесшумны.

Гибкое мускулистое тело скользнуло к нему на колени. Шершавые подушечки лап коснулись руки, лишь на миг обнажив острые когти.

Грэм Троол разлепил веки и глянул вниз. Пантера, расположившаяся на его коленях, казалась в полумраке смутной черной тенью, и только пара зеленых глаз — чистой воды изумруды! — фосфоресцировали, отражая язычки каминного пламени.

К креслу подкатился маленький кухонный робот, держа в манипуляторах поднос. Ага, вот, значит, кто скрипел половицами.