Н Ляшко - Минучая смерть

Но особенно тяжело угнетали Федю мысли о Саше.

Он видел ее избитой, изнасилованной, с безумными глазами.

В горле щипало, ярость до хруста напруживала руки. А затем начинало чудиться, что Саша давно во всем созналась и выпущена из тюрьмы, что жандармы ждут, когда он сам попросит их допросить его и сознаётся. Он срывало с постели, сдвигал над бровями узелок морщинок, сновал по сэкретке и ворчал в приникавший к стеклышку глаз надзирателя:

- Ну, и спи сам, а я не хочу...

Казаков слышал, как ширится в нем тревога, и однажды сказал:

- Оставили бы вы это...

- Что оставить?

- Да тосковать и волноваться. Здесь тоска прожорлива, не накормить ее вам.

- А я разве тоскую? Что вы?

Федя пожал плечами, но Казаков не поверил ему, сделал из хлебного мякиша шахматные фигуры, осколком стекла начертил на козлах доску и предложил Феде учиться играть в шахматы. Федя обрадовался, но игра не заглушала в нем тревоги и показалась ему скучной. Он туго запоминал ходы фигур, долго путал их, но в конце концов освоился с ними. Тогда Казаков сказал ему:

- Ну, теперь давайте играть серьезно. Первый раз я буду играть без пушек, без коня, без двух пешек и дам вам мат вот на этой клетке.

- На этой? - усомнился Федя. - Обязательно?

- Обязательно.

"Заливай калошу, корабль будет!" - усмехнулся Федя.

Стараясь не думать о Саше, о воле, он обдумывал каждый ход, примерялся, рассчитывал, но мат на указанной Казаковым клетке получил.

- Ах, комар его забодай! Давайте еще...

- Можно, что ж.

И во второй, и в третий, и в седьмой раз проиграл Федя.

Это удивило и захватило его: "Как же так?" Он начал осмысливать ходы фигур, значение открытых им дорог, силу их сцепленных угроз, предательские прыжки коней и коварство пешек.

- Вот так штука! Персы, говорите, выдумали? Народ, выходит, с башкой.

Казаков рассказал ему о персах, задачами подогревал в нем любопытство, изредка с хитрецой проигрывал ему и после каждого его удачного хода говорил:

- Вот это правильно. Вообще-у вас характер холерический. Не тревожьтесь, это не значит, что он холерный, нет, как раз наоборот. Хожу. Да, наоборот. Холерикиэто народ № 1, -это крепкая, неломающаяся, гибкая порода. Отвечаю. Холерики все вынесут, все сделают. Да.

Вы-холерик, но вам надо тренироваться, то есть подтянуть духовные силы к уровню физических сил, привести себя в равновесие, так сказать, сбалансироваться, или, еще проще, вы не должны полагаться на то, что есть, вам надо воевать за то, что должно быть. Вы подставляете, холерики этого не должны делать, этим пусть занимаются флегмы и сангвиники... Да, да... Через два хода я бесплатно возьму фигуру. Имейте это в виду, честно предупреждаю...

XX

В одну из беспокойных ночей Федя ударил себя по лбу:

"И какой я дурак: надо узнать, в тюрьме ли Саша, - вот и все". Ему стало легче. На утреннюю оправку он вышел озабоченно и зашептался с надзирателями. На коридоре их дежурило четверо-по два в смену, третий являлся на время прогу-юк. Все они были в летах, хмурые, усатые.

Однообразная жизнь стерла с них следы надежды, радости, и глаза их мерцали устало, равнодушно. На просьбу Феди узнать, не освобождена ли Саша, они не отзывались, скашивали на стороны глаза и загоняли его в камеру:

- Заходи! Кончил оправку и заходи!

Тот, кто выводил на прогулку, сердито оборвал Федю:

- Поболтай еще, может, спина крепче засвербит!

По утрам, как только открывалась секретка, Федя мчался в уборную и порою заставал там уголовных. Его просьба настораживала их. Иные отмахивались от него, иные ворчали:

- Поищи-ка на грош рублевых дураков.

Один-самый, казалось, подходящий: молодой, в кандалах-погрозил ему:

- Гляди, как бы из тебя за эти штуки требуху под умывальник не выпустили.

Сочувственно отнесся к его просьбе только усатый, похожий на кота, арестант:

- Ох-хо-хо, скучно, знаю. В здешних порядочках заскучаешь. Так все улажено, так улажено, что держи, а то вырвусь. И ничего сделать нельзя...

Федя понял, что на коридоре все боятся друг друга, и со злобой махнул рукою: "Недаром, видно, эту чортову дыру секреткой назвали". Его все чаще мутило от липкого, противного одиночества, и он изредка думал: "Хотя бы на допрос, подлецы, вызвали!" На допросах сквозь плутни и улыбки ротмистра веяло ветерком воли, здесь же, в четырех стенах, глухота могилы-ни звука, ни шороха.

Порою ему мнилось, что на слободке и на заводе уже забыли о нем, и его подмывало написать отцу. Старик захватит письмо на работу, его будут читать в котельном, потом передадут в другие цеха, и оно будет ходить по рукам, пока не сотрутся слова. А главное-может быть, старик в ответе обронит слово о Саше так, что жандармы не догадаются, а он поймет.