Н Ляшко - Минучая смерть

- На прогулочку-у.

- На издевочку-у.

Федя изучил привычки Казакова, его лицо, щутки, а Казаков знал уже все обороты его экономной, сложившейся в грохоте котлов, отрывистой речи. В тени оставалось лишь то, что привело каждого из них в секретку. Это они прятали, - об этом каждый мог судить лишь по вскользь брошенным словам другого.

Книг им не давали: нельзя-секретники. Но одна книга - "Новый завет" в красном тисненном переплете-была: тюрьму обходила тощая княгиня и подарила каждому арестанту по французской булке и в каждой камере оставила по "Новому завету". Булку Казаков бросил назад в корзину, а "Новый завет" взял:

- Подаяния не берем, а за это благодарим.

Княгиня навела на него лорнет:

- А вы, вы верующий?

- Хуже того.

- То есть как хуже? Что вы говорите?

Тучный начальник тюрьмы забеспокоился и шепнул княгине:

- Это политические, ваше сиятельство, я вам говорил, что с ними...

- Ах, да, это те, двое, мерси, мерси...

Княгиня ушла, не сказав секретникам слов утешения.

Казаков и Федя читали "Новый завет" порознь и вместе, и оба лукавили при этом. Казаков называл "Новый завет" глубоким, мудрым, полным величайшего значения, ждал возражений Феди и прятал улыбку. Федя в свою очередь старался вызвагь его на откровенность разговорами о чудесах Христа:

- Как же это понимать надо: от Лазаря несло тяжелым духом, а Христос воскресил его, а?

Казаков напускал на лицо серьезность:

- А что вы думаете? Вы разве в этом сомневаетесь? Да?

- Да не-эт, - тянул Федя, - разве можно сомневаться?

Я так... уж очень интересно...

Постепенно разговоры их как бы покрылись ржавчиной, стали скучными, и они придумали развлечение, - рассказывать друг другу отдельные события из своей жизни, а чтоб и эти рассказы не ржавели, решили делать это в определенное время-с обеда до поверки. Чуть раздавался звонок, они обрывали рассказ до следующего дня.

Казаков два дня рассказывал о. своем путешествии По Сибири, где живет якобы его дядя. О людях рн говорил так, будто только что сидел с ними за столом. Когда заходила речь о чем-либо сложном-о золоте, например, о северном саянии, - он как бы раздергивал явление на ниточки, раскладывал ниточки, показывал их порознь и вновь сплетал. Это волновало и подавляло Федю: "Кто он такой?"

Когда подошла его очередь рассказывать, он долго отказывался:

- Да о чем я буду рассказывать? Я нигде не бывал, ничего особенного со мною не было.

- Ну-ну-у, - усмехался Казаков, - не может быть, чтоб вам не о чем было рассказать. Да начните хотя бы с того, как вы учились работать.

Это понравилось Феде. Он потер лоб и начал рассказ плавно, живо, но стремление излагать собьтм в том порядке, в каком они протекали в жизни, сбило его. Люди облипали мелочами, барахтались и вязли в них, события дробились и мешали друг другу. Рассказ выходил путанным, похожим на выдумку. Казаков заметил, что Федя страдает, принялся расспрашивать его и выпрямил рассказ. Это ободрило Федю. Он охотно отвечал на вопросы и чертил на полу части котлов, инструменты, показывал, как работают ими, как испытывают котлы. Расспросы Казакова увлекли его, но когда тот спросил, а есть ли на заводе кружки, вздрогнул и оборвал:

- Работа у нас прямо каторжная...

Казаков потер руки, выкрикнул:

- Ну и молодец же вы! - и засмеялся: - Дружба дружбой, а табачок врозь? Да?

Феде тоже хотелось смеяться, но он подумал: "Шут его знает, кто он", с усилием притворился, будто не понимает над чем смеется Казаков, поблуждал по секретке взглядом и зевнул:

- Эх, а не соснуть ли пока что?

С того дня, как он убедился, что жандармы ни в чем не могут уличить его, он спал от поверкп до поверки и перед сном блаженно улыбался: "За все года отосплюсь и впередь загон сделаю". Покой его стал ломаться в начале третьего месяца заключения. Среди ночи из-под козел как бы протягивалась рука и дергала его. Он просыпался, оглядывал секретку, закрывал глаза, считал до ста, до пятисот, до тысячи. Язык ныл, а сна не было. Он заставлял себя не думать, не шевелиться и глядел в одну точку. Трещины потолка сливались, и среди них вставали тюремные ворота, отец с узелком. Привратник-надзиратель сердито кричал на него: "Опять пришел?! Сказано, что твоему разбойнику не ведено передач принимать! Слыхал? Уходи!"

Не успевал Федя мысленно довести отца до слободки, с потолка в тусклый свет лампочки спускался запруженный полицейскими, жандармами и сыщиками проходной двор завода. Рабочие шли сквозь них и горбились. Федя стряхнул с глаз толпу у ворот и увидел Фому; Тот кивал на проходную контору и говорил: "Видишь? Пронюхали, что части для типографии делались на заводе. Бить тебя мало, молокососа!.."