Н Ляшко - Минучая смерть

Вахмистр и прыщеватый человек старательно помогали ему готовиться к продолжению допроса. В тюрьму вечером он ехал в волнении, как на охоту. Введенного Федю встретил улыбкой, опять предложил ему папиросу, не замечая его молчания, читал показания старухи Свечиной, ее соседа, видевшего будто бы, как Федя выносил в переулок вещи.

Федя притворялся сонным, откровенно зевал, но слушал жадно, освежался словами ротмистра и сдерживал улыбку: "Лови, лови чижа на молитву!" Его до коликов угнетало то, что он не знает почерка Саши. Позывало взять у ротмистра показания и сказать:

- И зачем вы запутываете меня? Разве Свечина так подписывается?

Отмолчав больше часа, о-н уверился, что жандармы ничего не знают. Ротмистр почувствовал это, выбранил себя за болтливость у знакомых, но не отступил. И на третью, и на четвертую ночь надзиратели расталкивали Федю и, ворча, что им ни днем, ни ночью нет покоя, вели его в контору.

- Ну-с, не устали еще молчать? - улыбался ротмистр. - А мне это начинает нравиться...

Слова его тонули в немоте. Он небрежно раскрывал принесенную книгу, глядел в нее и взвинчивал себя: "Заговоришь, оболтус, заговоришь!" Минутами его охватывало бешенство и желание подойти к Феде и ударить его: "Ты заговоришь наконец? Сейчас застрелю!" Ударить еще, еще-в кровь разбить хамское лицо, кровью стереть с него противную улыбку. Ведь причастен он, причастен к этой типографии...

Федя перекладывал руки, переставлял ноги, глядел по сторонам, все тверже молчал и уверенно улыбался;

"Побесись, крепче спать будешь".

Распалившись до того предела, когда надо топать ногами и бить, ротмистр отодвигал книгу, поносил подполье, рассказывал о подпольщиках гадости и с ненавистью глядел на узловатые руки Феди, на его грудь и короткую, тугую шею.

- Недоучки, взбесившиеся неудачники, - с шипеньем клубилось из его рта, - загребают вашими руками жар, прославляются за границей, а вы, как глупое стадо, идете за ними, подражаете им...

Он хотел задеть Федю, оскорбить и вывести его из терпения. Федя слушал и как будто ничего не слышал. Лишь на шестую ночь слова ротмистра вывели его из равновесия.

Он шевельнулся и сказал:

- Вам, видно, делать нечего, а мне опротивело ваше колдовство. Все твердите, будто все знаете, все улики у вас, ну, и уличайте, делайте очную ставку хотя бы со Свечиной.

Пусть она в глаза мне скажет все...

Ротмистр торжествовал: "А-а, прорвался, нехватило пороху!" Губы его осветились, голос стал тихим и ласковым:

- Со Свечиной вопрос покончен, господин Жаворонков: она во всем созналась и, пожалуй, в конце недели будет...

Ротмистр притворился, будто сказал лишнее, прикусил губу и развел руками:

- Ну, зачем вы упорствуете? Нам все ясно.

- И мне все ясно.

- Да? Вот и прекрасно. Я ведь от вас ничего не требую.

- Так что же вам надо?

- А вот, чтоб вы... - и ротмистр принялся подсказывать Феде.

Слова подбирал он тусклые, как бы смазывал их жирком, открывал ими ворота тюрьмы, перебрасывал Федю на волю, дразнил Сашей. Говорил и верил, что теперь дело о типографии пойдет гладко, без запинок.

Федя вслушался и спросил:

- А когда вы уличать меря будете?

По спине ротмистра пробежал холодок нетерпения:

"Мерзавец!" - но он сдержался и заговорил еще мягче:

- А зачем это нужно? Вы же видите, что это ни к чему.

И признаюсь, я -не ожидал от вас такой нечуткости: неужели вы не видите, что я щажу вас, вернее-ваши отношения с Александрой Семеновной? Ведь очная ставка оскорбит ее. Ну, поставьте себя на ее место: невеста, приготовилась к супружеской жизни, и вдруг тюрьма, допросы, ваше недоверчивое отношение к ее показаниям, очная ставка, бррр!.. Она так молода, так любит вас. Вы должны оберегать ее и, как мужчина, наконец, быть более решительным и делать все самостоятельно...

- Что мне надо делать? - встал Федя. - Я, не виновный ни в чем, должен назвать себя виновным? Этого хочет Свечина? Пусть хочет, это ее дело. Я не виноват и виноватым себя не признаю, лоб разбейте, не признаю!

XIX

Гулять Казакова и Федю водили за баню, на дворик-мышеловку. Вверху-небо, с боков-окна острожной церкви, кромки крыши и две бурых калитки. Под взглядом надзирателя они ногами гранили запорошенные первым снегом камни и обменивались словами о погоде, о небе, о долетавших с воли звуках. Не успевали они выдохнуть промозглую муть секретки, надзиратель вынимал огромные часы"За отличную стрельбу", - глядел на них и кричал:

- Кончай прогулку!

Они замедляли шаги, со света слепли в сырой полутьме лестницы, признавали, что снег, действительно, пахнет, пахнет удивительно, и двадцать три часа и сорок минут ждали новой прогулки. И каждый раз, собираясь на нее, играли словами: