Александр Усовский - Эра негодяев

Перевязка? Что перевязывать? Идиоты они, что ли? Дайте мне спокойно умереть! Боже, не тревожьте рану на груди! Господи, ну почему он до сих пор не умер? Почему эти изуверы продолжают его переворачивать с места на место, менять бинты и повязки, смазывать горящие огнем раны каким-то ядовитым, скверно пахнущим веществом? Дайте мне спокойно умереть!

Ушли. Слава Богу, можно немного передохнуть. Как же они замучили его своими перевязками! Теперь он хорошо понимает, что такое пытки. Сколько длиться это его медицинская Голгофа? Чёрт его знает, неизвестно, сколько он провалялся без сознания. Где-то шестой день уже… Или седьмой? Вот черт, даже не знаю, какое сегодня число. Спросить разве что у сиделки?

Повернул лицо к равнодушно взирающей на него пожилой матроне, спросил:

— Ханьядика ван ма? — и сам удивился слабости своего голоса.

— Aprilis huszadika van. — бесстрастно сообщила сиделка.

Ни хера ж себе! Он здесь уже девять дней… Значит, почти двое суток он лежал без сознания; интересно, зачем они так старательно лечат? Чтобы быстрее выставить перед судом? А интересно, будет ли вообще суд? Или ему удастся до него не дожить? Хорошо бы…

Где он допустил ошибку? Или это фатальное невезение? Теперь уже невозможно установить, что здесь сыграло главную роль. Да, впрочем, это и неважно. Факт, как говориться, имеет место быть, а первопричина этого факта в данный момент не имеет значения. Теперь главное другое — чем все это закончиться?

В тот день все поначалу шло, как он и наметил. Утром заехал на склад, забрал две последние, оставшиеся в порушенном пианино, установки. Положил 'трубы' в специально купленный футляр для гитары, уложил между сиденьями взятого напрокат 'опеля'. На площади Хёшек тере, напротив памятника Арпаду — как и было заранее оговорено — встретил Яноша Фекете, вместе с ним выехал на юго-восток, через Ференцварош — в Кишпешт, к месту хранения, куда следовало положить на сегодня ненужную сегодня трубу. Доехали без проблем, Янош вышел, забрал трубу, поволок куда-то в гаражи — на прощание махнув ему рукой. С этого момента он стал самостоятельной боевой единицей. Как там у Стругацких? 'Бойцовый Кот есть боевая единица сама в себе'; кажется, так. Вот и пришло его время стать бригад-егерем бароном Трэггом… или кто там у Стругацких был немыслимый герой, в 'Парне из преисподней'? Ладно, не важно.

Затем он направился в Ракошхедь, к месту пуска, облюбованному за сутки до этого. После недавнего дождя шоссе блестело, словно надраенное ваксой, по обочинам блестели на ярком солнце редкие лужицы. Казалось, сама природа сопровождала его последний рейс золотыми солнечными бликами — что тогда казалось ему хорошим предзнаменованием. По дороге, правда, его тормознула дорожная полиция — Бог весть, по какой причине. Но, проверив документы, полицейский вежливо протянул их ему обратно:

— Tessek vigyazni, csuczos az ut.

— Кёссёнем сейпен! — и не спеша, чтобы полицейский, не дай Боже, чего-нибудь не

подумал, тронулся по маршруту.

Три километра от развилки до поворота на Ракошхедь он проехал не спеша, нигде не превысив разрешенных шестидесяти километров в час. А, повернув на дорогу, ведущую к посадке — вообще снизил скорость до сорока. Изредка обгоняющие его дачники — левее дороги был большой дачный массив, и в эти апрельские дни там уже изрядно копошилось любителей ранней зелени и фанатиков крестьянского труда — махали ему руками, некоторые даже сигналили. Им было хорошо и весело…

Ему тоже было хорошо. Остановившись на давеча облюбованном пригорке, он открыл переднюю пассажирскую дверь, сел, внимательно посмотрел в сторону аэропорта. Отрешиться от всего сущего… И сделать то, ради чего был проделан весь этот путь — что в этом сложного? Как выясняется — ничего. Все просто. Как небо…

Садился какой-то 'Боинг', судя по ярко раскрашенному фюзеляжу — откуда-то из южных стран. Может быть, из Индии или Египта… На взлетную полосу выруливал наш Ту-154, но с иранским флагом на хвосте. Еще один самолет — неизвестной ему марки — явно готовился к старту, аэродромные тягачи тянули его от гармошки посадочного туннеля на полосу. И ничего бы в этот славный апрельский день не говорило бы об идущей на юге войне — если бы не хищно-злобные силуэты 'хокаев', чужой в этом гражданском аэропорту, серой, военной окраски. Они стояли тесной кучкой, и было непохоже, что кто-то из них собирается взлетать. Но это так только казалось. Возле них копошились механики, рослые — даже отсюда, за восемьсот метров от места событий, было понятно, что они рослые и здоровые — мужики в камуфляже носили что-то из двух армейских грузовиков в люк одного из разведчиков. Какие-то ящики. Рационы, что ли? Да ну, какие рационы! Им тут до югославской границы лететь полчаса, ну, может, минут сорок; хотя нет, действительно, вполне могут быть рационы питания — экипаж у 'хокая' шесть человек, и кружит этот летающий радар довольно долго. Так что пожрать в воздухе этим наводчикам убийц придется, и не раз. Но, похоже, к взлету готовится не только этот, загружаемый. У второго наземные специалисты стали стаскивать чехлы с моторов, из подъехавшего микроавтобуса вышли несколько человек в коротких летных куртках. Оп-па! Значит, судьба опять выбросила ему козырный туз — один из четырех самолетов радиолокационного обнаружения — причем, как он и думал, не тот, в который загружали ящики, а тот, у которого сняли с моторов чехлы — начал прогревать двигатели. Завыли винты, механики оттащили колодки от колес.