Андрей Попов - Обманутые сумасшествием

Рядом со звездолетом находилась статуя Фабиана с поднятой вверх рукой в позе какого-то проповедника, возглашающего о торжествующей победе смерти над людьми и механизмами. Глаза его давно потухли, источники питания бездействовали, застывшее титановое туловище годилось только в качестве манекена. Но в царстве остановившегося времени некому было полюбоваться его внешним изяществом, к тому же, чуждым людскому взору.

С другой стороны «Гермеса» валялась смердящая груда раздавленных и искореженных мертвых тел, так и не захороненных, ставших жертвой тотального безумия, что поразило тех пятерых, прибывших сюда со звезд. Все было окаменелым, застывшим, незыблемым… В радиусе многих тысяч миль на всей поверхности Флинтронны не двинулась ни одна песчинка, не пошевелился ни единый предмет, нигде так и не проскользнула подозрительная тень или что-то подобное, лишь вездесущая всеобъемлющая омертвелость, заледенелый покой, вечная во времени темнота. Только изредка по небу сверкнет заблудившийся метеорит, но это никак не отражалось внутри царства безголосой ночи.

На этом, в общем-то, можно б поставить точку или родственный ей вопросительный знак и, пожав плечами, завершить повествование последними строчками. Но, как видите, строка далеко не последняя. И, если бы история на самом деле обрывалась столь скучной неопределенностью, о ней бы никто никогда не узнал. Неизвестно, сколько времени еще прошло, прежде чем на планете появилось первое движение…

Движение?

Да, именно. Кажется, шевельнулась рука Фабиана. Впрочем, в непроницаемых для взора сумерках такое могло и померещиться… Но нет. Сначала согнулись пальцы одной руки, потом — другой. Голова робота, все это время неестественно свернутая набок, выпрямилась, приняв правильное положение. Словно скидывая с себя чары некого колдовства, пошевелилось туловище. Фабиан произвел несколько разминающих движений, огляделся вокруг и сделал первый шаг. Эти титановые ноги, что казалось навеки вросли в поверхность, как два вкопанных столба, теперь вдруг обрели свободу.

Еще один шаг, другой, третий… Странно: не было той хромоты, которой он страдал последнее время. Да и вообще, если бы у этой картины оказался посторонний наблюдатель, сложно предположить, какое чувство его сейчас одолевало бы больше: крайнее любопытство или крайнее недоумение?

Фабиан… Это слово являлось чуть ли не синонимом кротости и покорности. Тихий, молчаливый, почти по-человечески добродушный, немного заторможенный (каким его помнили на «Гермесе»), сейчас он, точно воскреснув из состояния механической смерти, шагал как ни в чем не бывало, но…присутствовало некое чувство… Бред! Механизмы не способны чувствовать. Может, что-то изменилось в мимике его лица?.. Опять вздор! У них нет ни лица, ни мимики. Металлическая маска — не более и не менее. Но все же было нечто такое, что отличало его от прежнего Фабиана. Что именно — не разобрать, тем более в темноте.

Вот он подошел к груде искореженных мертвых тел — да, тех, которые Айрант самым что ни на есть варварским способом выбросил из грузового отсека. Немного постоял, помолчал и направился в другую сторону. Его искусственное лицо (воспользуемся все же этим словом), или скажем иначе — безжизненный слепок вместо лица, так и не выразило никаких эмоций: ни страха, ни удивления, ни печали В электрических цепях его кем-то смодулированного сознания ни на долю ампера не изменилась сила тока, не повысилось напряжение: он был абсолютно холоден и ко всему равнодушен.

Приблизившись к могилам, где были погребены участники последней похоронной компании — те, кого он еще совсем недавно высокопарно называл своими «господами», робот не удостоил себя трудом хотя бы с полминуты постоять перед каждым памятником, что требовали элементарные правила почтения к умершим, кстати, заложенные в программу его полупроводникового сознания. Взглядом, длившимся пару мгновений, он проткнул все четыре песчаных бугра, словно прощупав их содержимое, затем резко повернулся и подошел к трупу Кьюнга. Слегка потрогав его ногой и убедившись, что жизнь покинула и это тело, Фабиан непонятно для чего вдруг направился внутрь кладбища. Ни лице — та же непроницаемая маска холода и равнодушия. Конечно, холод и равнодушие, его незыблемые статус кво, были присущи ему всегда, но только сейчас они обрели какую-то обледенелую чувственность, даже оттенок злорадства и ненависти… Опять мерещится?