Андрей Попов: Солнечное затмение

Языки скучающего пламени медленно поглощали воск, рождая ленивый свет и сонную копоть. Порой они меланхолично потрескивали, порой обиженно шипели, -- если не из обиды, то по какой-нибудь другой пустяковой причине, -- ибо в мире, которому дарили свет трехглазые канделябры, все состояло лишь из одних пустяков. Поэтому, наверное, они часто и протяжно зевали, раздувая до неприличия свои багровые от жара пасти. Все вокруг было заражено их равнодушием. Все вокруг спало. Все вокруг едва ли вообще существовало. Тлеющий мир и тлеющие созерцатели этого мира.

"Неужели никто не придет?" -- эта мысль, не вносящая пока никакой ясности в суть происходящего, вяло пошевелилась в голове у старшего советника Альтинора, -- "неужели никто из этих подонков, ошибочно именуемых людьми, так и не соизволит оторвать свои задние места от насиженных резиденций, чтобы показать их здесь, в великом Нанте?"

Черная вселенная, раскинувшаяся за пределами кресла герцога Альтинора, продолжала свое дремлющее полусуществование: свет канделябров, замаранный серостью каменных стен, чертил вокруг грязные тени окружающих предметов, тишина, бьющая по нервам, нарушалась лишь поскрипыванием упомянутого кресла. Назвать все происходящее сном было бы излишне скучно, бредом -- слишком возвышенно, жизнью -- слишком пошло. Старший советник предпочитал называть окружающий его мир неудавшимся экспериментом пьяных богов. Боги, следуя его личной теософии, еще до создания вселенной, видать, хорошенько отметили это дело, ничем не закусили и принялись штамповать каких-то уродцев с отходами вместо мозгов. Теперь протрезвели и сами же стыдятся на все это взглянуть. Да и протрезвели ли?..

-- Подонки! -- нет, это не в адрес богов. Реплика адресована пока лишь для их "образов и подобиев". Альтинор стукнул по костяным подлокотникам. -- Неужели никто так и не появится? Ни один из них так и не покажет сюда ни рожу, ни задницу?

Попугай Горацций от этого красноречия слегка пошевелился на жердочке, открыл свой единственный глаз, затем -- клюв, хотел что-то дополнить, но лишь вяло зевнул. Совсем неподалеку, в углу комнаты стояла скульптура древнего философа с раскрытой постоянно на одной и той же странице книгой. Один начинающий острослов с черно-белым юмором как-то подметил, что философ и попугай по сути являются антиподами и в интерьере комнаты идеально дополняют друг друга. Первый из них все понимает, но сказать не может, второй -- что угодно скажет, но ни черта при этом не поймет.

Где-то за стенкой послышался стук чего-то хрупкого обо что-то твердое, -- скорее всего навернулся с края столешницы неудачно поставленный туда фужер. Именно в этот момент Альтинор понял, что окончательно проснулся.

От его односложных эвфуизмов, кажется, пробудился и окружающий его мир. Танцующие языки пламени слегка задрожали, тени предметов обеспокоено зашевелились -- словно кто-то их спугнул, сами же предметы стали более отчетливыми и даже более осязаемыми. Горацций принялся клевать огонь канделябра, что извечно дразнил его любопытство. Из-за этого перья вокруг его клюва были постоянно обуглены. С расфуфыренным хохолком и задиристо приподнятыми крыльями попугай, изрядно сквернословя, -- не на попугайском, а именно на человеческом языке, -- пытался откусить от пламени небольшой кусок, чтобы наконец-то испробовать его на вкус. Так продолжалось до того момента, пока пламя не обожгло его по-настоящему. В таких случаях Горацций сразу переходит с человеческого на свой попугайский, что-то отчаянно закричит и, обиженный сам не зная на кого, подожмет крылья, понуро опустит голову и будет долго молчать, так и не поняв философию огня.

-- Как думаешь, друг мой Горацций, хоть кто-нибудь появится или нет? -- Альтинор устало вдохнул насыщенный копотью воздух и где-то на периферии сознания подметил для себя, что эта гарь -- привкус всей его жизни. -- Сударь Горацций, к вам, кажется, обращаются.

Попугай что-то фыркнул и несколько раз моргнул своим зрячим правым глазом. Левый же при нелепейших исторических обстоятельствах был некогда выклеван другим попугаем в баталиях за прекрасную даму. Через несколько мгновений тишина всколыхнулась от трели дверного колокольчика. Так и есть -- появился Робер, слуга. Его слегка помятая ливрея намекала на то, что он опять спал, а широкие белоснежные обшлаги подчеркивали, как в этом человеке лень гармонирует с врожденной чистоплотностью. Старший советник любил своего слугу только за то, что у него пока не было повода его ненавидеть. И он прекрасно знал, что Робер никогда бы не осмелился войти в его покои с дурными новостями, -- послал бы какого-нибудь кретина вместо себя.