Андрей Попов - Сломанная вселенная

На одном из осколков сидело печальное многоногое существо, оно обхватило голову руками и совершенно не двигалось. Черный хитон, черный остроконечный колпак, черные невнятные контуры тела…

– Придумаем!

Ответа не последовало. Максим подошел ближе, и с каждым шагом какое-то недоброе, муторное предчувствие поднималось из глубин души. Он слегка потормошил своего друга за плечо, если еще и живого, то наверняка убитого горем.

– Придумаем, очнись!

Тот зашевелился, опустил руки и приподнял голову. Во всех его глазах блеснули искры — маленькие огоньки злобы и ненависти. Он резко вскочил и отбежал в сторону. Затем схватил комок глины и бросил в Максима.

– Уходи!! Уходи, убийца!

Отчаянная фантазия рисовала все, что угодно, только не это… не это!

– Придумаем, да ты что?!

– Убийца! Враг!

Его друг, скорее — уже бывший, тяжело сопел, извергая хриплый свист и негодование. Потом принялся нервно ходить взад-вперед, колокольчики при этом издавали такой унылый звон, что самому хотелось завыть от тоски.

– С тех пор, как ты появился в этом мире, у нас начались несчастья! А до тебя все было хорошо и спокойно! Уходи или я сам убью тебя!

Вновь, разрезая густой сумрак, засвистели комки полужидкой глины. Максим схватился за разболевшееся сердце. Такая степень отчаяния, такая тяжесть душевных мук была ему раньше неведома.

– Придумаем, о чем ты говоришь?! Вас же… вас же нет! Вы не существуете!

Вместо ответа один из комков угодил прямо Максиму в лицо. Он шел и долго выплевывал горькую глину изо рта, не ощущая при этом ни собственных ног, ни земли, ни омертвелого запаха всеобщего разложения. Самое страшное в услышанных словах было то, что они являлись правдой. Печальной убивающей правдой. Сердце ныло, и изумленный рассудок вертел как ребус одну единственную фразу: «кочка… всего лишь неудачно подвернувшаяся кочка… безумнейшая случайность, глупейшая нелепость… одна кочка…» .

Он долго брел, ослепший и оглохший, сознание почти отключилось, все мысли замерли, лишь необъяснимое и еще никем не высказанное отчаяние наполнило его существо, как смердящий и медленно действующий яд. Это отчаяние вырывалось наружу в виде продолжительных стонов, каких-то нечеловеческих завываний, отравляя своим трауром и без того погибающий мир.

Наступил момент некоторого прояснения — не на небе, конечно, там по-прежнему мрак в обнимку с чернотой — прояснение произошло у него в душе, боль притупилась, и Максим, обретя способность слышать, вдруг понял, что совсем рядом плещется вода: похоже, берег реки… Да так оно и было. Черные волны, поблескивая серостью, шумели пуще обычного. Они безнадежно пытались вырваться за пределы собственного берега, вечными пленниками которого являлись. Но непреодолимая преграда, воздвигнутая природой, отталкивала их назад, в бурлящую бездну, где они набирались новых сил и опять шли атакой на берег.

Река, напоминающая поток дегтя или мазута, несла в неведомом направлении обломки деревьев, ветки, даже камни. В ней плавало много отрубленных голов каких-то чудовищ, кисти рук, изрезанные на куски тела. По всей вселенной, эхом отражаясь от горизонтов, несся протяжный стон, пригоняемый ветром. Кричало ли некое существо или это выла сама земля — не понять. Вдруг Максим различил недалеко от берега в бурлящем круговороте знакомую бочку. На ней, съежившись, сидел Диоген и громко говорил:

– Слушайте все! Слушайте! Это моя последняя Умная Мысль!

Его слова с трудом вплетались в шумную симфонию всеобщего хаоса. Он пытался перекричать все звуки сущие в поднебесье и терзающие его своими агонизирующими тонами. Бочка порой уходила под воду, но тут же всплывала, и Диоген, едва удерживаясь за нее своей единственной рукой, настойчиво продолжал свою проповедь:

– Я пришел к выводу… — вот снова его голос на некоторые мгновения исчез, заглушаемый грохотом волн, и появился где-то уже далеко-далеко: — …не существует ничего, кроме глупости и обреченности! Это моя последняя…

Речь угасла, как угасает догоревшая искорка пламени, и бочка скрылась в леденящей темноте. Максим сочувственно вздохнул, побрел вдоль берега и мимоходом заметил, что суша и вода из-за крайнего сумрака мало чем отличаются друг от друга. Только с одной стороны этот сумрак был бушующий, неспокойный, а с другой — застывший и неподвижный. Откуда-то сбоку донесся шорох: похоже, что-то шевелилось в траве. Он подошел и пригляделся…

Стало немного страшно. Это была левая часть Лодочника. Она судорожно сжималась, цепляясь за омертвелые стебли, то скручиваясь в комок, то вновь растягиваясь и все еще проявляя признаки угасающей жизни.