Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

Что-то промелькнуло в памяти.

Я попытался припомнить – что?..

И вспомнил: да, выжженная сельва…

«Вот где они могли сгореть…» – сказал Отто Верфель, явно приняв меня за одного из ребят в шелковых куртках, когда, раздвинув ветки, указал на пальмы, иссушенные неземным жаром. Я видел в свое время снимки вьетнамских территорий, обработанных дефолиантами, полностью стерилизующими землю. Снимки, на которых после американской «обработки» распростерлись тихие мертвые леса, лишенные зелени, птиц, насекомых, но вид насквозь выжженной сельвы не шел с ними ни в какое сравнение. Мысленно я перелистал подшивки «Газетт», и профессиональная память услужливо подсказала мне случаи внезапных неожиданно сильных засух во Франции, Австрии, России. Снова включив табло, я убедился, что даты эти действительно присутствуют в странном указателе обсерватории, и это открытие испугало меня больше, чем любое другое.

«Не торопись, – сказал я себе. – Когда чего-то не понимаешь, не надо спешить. Может быть, дежурный поможет?»

И, поворачиваясь, увидел еще один портрет.

Вот этого человека я знал совершенно точно. Да что я… Многие знали удлиненное лицо этого человека с мясистым носом, благородную лысину. В свое время человек этот был чрезвычайно широко известен. Лоб опереточного героя. Умные, цепкие глаза.

Я подергал дверь.

Она не открылась.

Вспомнив профессиональный жест лифтеров, я сунул руку в отверстие против замка и потянул на себя ролик. И вот когда дверь наконец открылась, я опять поразился глубине шахты. Здание действительно было огромным. Я разглядывал стоявший далеко внизу лифт и вдруг услышал голоса. Они доносились сверху. Вцепившись в решетку, я осторожно вскарабкался на следующий этаж. Когда голоса смолкли, я раскрыл дверь и скользнул в неширокий коридор, выведший меня на галерею, огражденную барьером из полупрозрачного пластика. А за барьером я увидел людей.

Наверное, зал служил чем-то вроде вечернего клуба.

Несколько человек сидели за стойкой, заставленной бутылками и стаканами.

Я видел только спины. На всех легкие рубашки, рукава закатаны. Вентиляторы бесшумно крутились под потолком, рассеивая синеватый дым сигар. Кажется, собравшиеся обсуждали какую-то биологическую теорию, явно связанную с человеком. Горячась, один из спорящих – длинноволосый, энергичный – говорил о том, что в природном механизме человека эволюцией явно допущен некий конструкторский просчет, которому люди, собственно, и обязаны параноидными тенденциями.

– …не забывайте о мусорной корзине, – повторял он, стуча кулаком по стойке. – Природа безжалостно выбрасывает на свалку все не оправдавшие себя варианты, в том числе и человеческие виды!

Еще он говорил о слабости сил, противоборствующих убийству представителей своего вида. О том, что в животном царстве эта особенность человека поистине удивительна. Но именно эта особенность человека оправдывает бесчисленные войны! Чего уж философствовать о разрыве между интеллектом и чувствами, между прогрессом техническим и отставанием этическим…

До меня долетали только обрывки фраз.

Я сам выстраивал общую схему разговора.

И странно, чувствовал себя разочарованным, будто впрямь ожидал натолкнуться на эсэсовцев. А они не походили на эсэсовцев. Они походили на нормальных ученых, проводящих уик-энд. С такими я не раз встречался в Лондоне, Рио, Париже, Гаване, Нью-Йорке.

– …язык! – рассуждал длинноволосый. – Вот что мы всегда недооценивали! Человек – животное, создающее символы. А наивысшая точка символотворчества – семантический язык. Являясь главной силой сцепления внутри этнических групп, он является в то же время почти непреодолимым барьером, действующим как сила отталкивания между разными группами. Те четыре тысячи языков, что существуют в мире, и нужно рассматривать как причину того, что среди различных видов всегда преобладали силы не сцепления, а раскола…

Долго слушать я не мог – любой служитель, случайно заглянувший на галерею, обнаружил бы меня. Но когда я уже собрался уходить, третий, тот, что за все это время не произнес ни слова, повернулся, и я узнал его. Человек с поразившего меня портрета – вот кто это был! То самое удлиненное лицо с мясистым носом, благородно лысеющий лоб. Когда-то мне приходилось с ним разговаривать.

Норман Бестлер.

В конце двадцатых он много путешествовал по странам Востока.

В начале тридцатых он попал в Германию, где вступил в коммунистическую партию, однако быстро разменял свои прогрессивные взгляды на крайний либерализм. Тем не менее знание коммунистических теорий и цепкий ум не дали ему утонуть, и он сказал свое слово в годы гражданской войны в Испании, воздвигнув из своих статей и памфлетов причудливое профашистское сооружение, в котором злостная выдумка соседствовала с реальными фактами. В годы мировой войны он как-то затерялся, исчез, я ничего не знал об этом его периоде, зато после войны активно занял свое место на политической и литературной арене, торгуя мрачными утопиями, которые, надо отдать должное, он умел преподносить блистательно.