Терентiй Травнiкъ - Записки обыкновенного человека. Книга вторая

Так вот, Митричу было ту пору, как он сам говорил, за восемь десяточков, а мне казалось – все сто, не меньше. Когда я к нему попал, так он не то чтобы совсем слёг, но ослабел заметно, хотя и оставался покамест в своём уме. Помню, дня три я у него жил. От врачей дед отказался, да это и сразу было ясно: какие врачи, когда от них до его жилья километров двести сплошного леса. Здесь только тропами можно ходить охотничьими, да и то тем, кто знает их и не сдрейфит. А я знал, иначе б точно не полез, потому как от последнего, так и не освободился. Идти по тайге в одиночку, да ещё и с ночлегом, это, скажу я вам, как по кладбищу в грозу, а то и хуже того будет.

И всё равно добрался! О многом мы с Митричем беседовали, но главное, что я понял тогда, скажу прямо сейчас.

Так вот, Митрич делился со мною тем, что советует ему душа до того, как покинет она тело и отправиться на тот самый свет. Оказывается, дюже болит наша с вами душенька, коли есть те, кого мы успели по воле или невольно обидели, бросили, не поддержали в трудную минуту, и болит душа – сильно! Прощения просит, потому что жжёт её, душеньку твою, совесть до белого каления.

– Мирись, – гневничал Митрич, – если не умеешь не цапаться, то сразу мирись. Понял? А иначе вся скопившаяся злоба так и полезет из тебя, когда помирать начнёшь, неспокоен будешь до тошноты невозможной. А тот, кто не насрал никому пока жил, тот точно молодец, считай свезло ему, как сохатому на солончаке.

Всё, что записал я тогда на диктофон, привожу так, как оно и было мне сказано.

– Дурачьё оно полное, – сипел Митрич, – это я о том, кто насвинячил словами да обидами своими другим… Так вот, не им он, а в сердце своё и нагадил, а с этим помирать хуже некуда. Так что мирись, Терёха, сразу, если не умеешь жить в мире, а то так и помрёшь говном, прости Господи.

Утром охотники подошли. До обеда что-то делали, а опосля один остался с Митричем, а с тремя я ушёл. С той поры уже лет с десять прошло: Митрич, должно быть, помер, а вот слова его до сих пор мне душу начеку держат, стерегут её от всякой непотребщины в чей-либо адрес. Уж больно хорошо и глубоко Митрич смог сказать тогда: прямо, что называется, в яблочко вдарил – наповал сразил…

Трудно теперь вспомнить, с чего начиналась моя любовь к ласточке, но в том, что она была и есть во мне по сей день, нет ни малейшего сомнения. Может, всё пошло от сказок, которые читала мне бабушка, или же с моих детских рисунков, на которых ласточка, как и сова, всегда занимала особое место – место моего доверия и любви, а может, и с песни, которую я очень любил и, пожалуй, чаще других и с большим удовольствием исполнял на праздниках в детском саду или для гостей нашего дома. Петь я стеснялся, но когда меня просили исполнить «Ласточку», то соглашался и, выйдя в центр комнаты, старательно, можно сказать, самозабвенно вытягивал, закрыв глаза, полную светлой грусти мелодию: «Ты лети, лети, ласточка моя!» Может потому, что у меня получалось спеть и светло, и грустно одновременно, многие из гостей начинали плакать, а потом брали меня на руки и гладили по голове. Вероятно, из-за того, что я рос в семье, где было много любви, тепла и заботы, мне это нравилось, и я с чувством огромной нежности отдавался вниманию со стороны взрослых. Ощущение от таких встреч с их незатейливой домашней добротой медленно и основательно заполняло мою растущую детскую душу, выстраивая в ней то необходимое созидательное пространство, которое чуть позже определится как творчество и станет любимым занятием всей моей жизни. Более того, оно окажется благодарным и, набравшись сил, протянет свет любви от меня маленького до зрелого, означив этот лучик как связь поколений, а потому всё, чем я стану заниматься впоследствии, будет отдано людям и только им – людям всех возрастов, начиная с младенчиков и завершая утомлёнными жизнью, но одарённым многомудрой степенностью стариками. «Ты лети, моя ласточка, и неси надежду всякому, кто ищет и томится в ожидании своей непреходящей весны», – как-то раз прочитал я в своём дневнике, в записях 1981 года. Это был год, когда, окончив школу, я поступил в институт, а дальше в дневнике было продолжение, почему-то дописанное зелёными чернилами: «На твоём пути горы и моря, но ты их одолеешь!»

Не так давно от исполнителя моих стихов Романа Стародумова пришла мне в дар строфа с подписью: «Возьмите себе во благо». Спасибо, Роман, беру! Она очень уместна сегодня на страницах моей новой книги: