Георгий Кублицкий - Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

Но я думал, что у края острова часть нарядного городского фасада, а тут склады, заборы, опять склады, груды картонных ящиков, чайки, ссорящиеся над кучей объедков, паромная пристань, переулки средневековой ширины. Крепкие, плечистые парни в застиранных комбинезонах курят возле кип, перетянутых железными обручами. Темные кирпичные дома сдавили узкие уличные щели, где цветные огни вывесок зазывают моряков в подвальчики баров и таверн.

Фасадом же можно считать лишь парк Баттери. По правде говоря, никакой это не парк, а просто газоны с редкими купами деревьев, такими милыми посреди небоскребной загроможденности.

— Майкл, а это что?

Возле берега, открытые ветрам с океана, восемь серых огромных плит, поставленных на ребро.

Майкл молча тянет меня к плитам. Сверху донизу каждая из них испещрена надписями:

«Джон Ф. Парсонс, лейтенант, Миннесота».

«Фрэнк О. Седжвик, матрос, Техас».

«Хью X. Крокер, матрос, Аризона».

«Гарри О. Доннэл, лейтенант, Нью-Йорк».

«Джек С. Кинг, лейтенант, Техас».

«Мартин Бергман, матрос, Иллинойс…»

Кричат чайки, ветер бьет в лицо. Мы медленно идем от плиты к плите.

Тысячи надписей: имя, звание, место рождения. Это матросы и офицеры, погибшие в прошлую войну. Они встретили смерть на кораблях, потопленных в морских сражениях, подорвавшихся на минах, торпедированных подводными лодками, разбомбленных с воздуха. Эти парни воевали вместе с нашими против Гитлера. Здесь есть имена тех, кто шел на кораблях через Атлантику к Мурманску и Архангельску. Их могила — рядом, самая глубокая могила на земном шаре, с вечным безмолвием черных пучин…

Статуя Свободы…

Вот она, над серыми водами, омывающими южную окраину Манхэттена, издали маленькая, зеленоватая.

У касс — разноязычная туристская толпа. Пароходики-паромы то и дело отваливают от берега. Почему-то сегодня суденышки забиты ребятней, шумной и непоседливой. Матрос, наблюдающий за порядком, махнул на все рукой. Дама, сидящая рядом со мной, страдальчески нюхает какой-то флакончик — должно быть, со средством от морской болезни: нас все же качает немножко.

Затеять разговор с ребятами, едущими на экскурсию? Но, во-первых, понравится ли это господину, который их сопровождает, священнику в черном костюме с жестким стоячим воротничком? В лучшем случае он сам возьмет на себя роль моего собеседника.

Во-вторых, признаться, мне уже надоело отвечать на одни и те же наивные вопросы, показывающие лишь, как плохо многие американские школьники знают нашу страну. Меня станут спрашивать:

«А можно ли в Советском Союзе не быть коммунистом и что делают с таким человеком?»

«Наказывают ли у вас розгами провинившихся учеников?» «Есть ли у советских детей праздники?»

«Отпускают ли ваших школьников хоть иногда к родителям?»

«Сколько зарабатывают у вас дети?»

«Почему в России запрещено верить в бога и куда сажают тех, кто верит?»

«Может ли русский школьник сам выбрать, где ему учиться?»

«В долларе сто центов. А сколько в рубле?»

…Через четверть часа пароходик мягко стукнулся о причал острова Свободы. Нам сообщают, что прежде он назывался островом Бедло и на нем стоял гарнизон военного форта Вуд. Форт напоминал очертаниями многоконечную звезду. На его фундамент опирается пьедестал статуи.

Идем по дорожкам мимо блекло-зеленых осенних газонов, слушаем историю статуи:

— Господа, перед вами, может быть, самое символическое сооружение нашей великой страны. Оно было задумано как олицетворение дружбы между народами Старого и Нового Света. Люди, страдавшие от тирании в Европе, должны были видеть факел в руках Свободы, призывно горящий для них за океаном…

Высокая старушка с подкрашенными волосами кивает головой, бормочет: «О, иес!» — и записывает слова экскурсовода. Я не записываю. Девушка, ведущая нас, косится на меня. Она, наверное, подозревает во мне туриста, который начитался всяческих справочников и начинен подковыристыми вопросами. Но я не задаю вопросов. Я промолчал всю экскурсию и лишь теперь решаюсь выложить вам кое-что из почерпнутой премудрости.

Итак, началось все с парижского скульптора Бартольди. Он изготовил для Нью-Йорка статую участника войны за независимость Америки — француза Лафайета. Когда Бартольди на корабле приближался к нью-йоркской гавани, свет маяка вызвал у скульптора еще неясный образ факела, высоко поднятого чьей-то рукой. Вскоре пылкое воображение француза, служившего в войсках Гарибальди, уже дорисовало образ: Свобода!