Георгий Кублицкий: Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

В глубине этой книги Георгия Кублицкого есть одна сцена, с которой мне хотелось бы начать свое предисловие.

Четверо любителей древностей приехали к месту раскопок Ахетатона — города Солнца, где задолго до нашей эры жили вольнодумствующий фараон Эхнатон и его жена, красавица Нефертити. Путеводители не рекомендуют туристам посещение этих мест: трудная, утомительная дорога, неудобная переправа через Нил. Но четверо приехали из Каира и перебрались через реку на дрянной, шаткой лодке. На другом берегу их ждало путешествие к горам, где вырублены в скалах пещеры-гробницы приближенных фараона. И еще их ждало солнце. Не российское солнышко, в общем-то милосердное даже в летний зной, а безжалостное солнце Египта; кто побывал там, тот, разумеется, помнит особой памятью тела, как отбивает египетское солнце все желания, кроме желания побыстрее спрятаться в тени. Впрочем, солнце уже было с нашими путешественниками всю дорогу от Каира, прокалив автомашину так, что отдергиваешь от ее корпуса свои неосторожные пальцы. Плотной и жгучей, почти физически ощутимой массой оно охватило их, когда в толпе гидов-драгоманов и босоногих мальчишек подходили они к переправе. Солнце жгло их в лодке, отстраняя своими сильными лучами свежесть нильской воды.

И вот теперь предстояло полтора-два часа пытки на раскаленной сковородке, имя которой — пустыня под египетским солнцем. К счастью, наготове были ишаки, ослиная кавалерия, освобождающая путешественников хотя бы от мускульных усилий. Трое уселись на ишаков. А четвертый?

«Иду полным шагом, а кавалерия поспешает еще быстрее; песок становится глубже и ноги вязнут. Погонщики вскочили на осликов по двое, в пешем строю остался я один. А на мне — фотоаппарат, бинокль, сумка.

Ровно полдень. Палит нещадно. Сердце колотится, как после бега, пот заливает лицо. Еще раз меня соблазняют ишаком, но я и сам упрям как ишак…»

Четвертым был автор этой книги. И мысленно я вижу Георгия Ивановича Кублицкого, не молодого уже, но сильного человека — сильного потому, что он не дает себе потачек и поблажек. Обремененный фотоаппаратом, биноклем и сумкой, он, видимо, не без зависти поглядывает на спутников, оседлавших ишаков, и прикидывает, сколько же еще ходу до скалистых гор, полукружие которых как спасительные края этой раскаленной сковородки. И думает о себе: «Упрям как ишак…»

А упрям он как человек, сознающий смысл своего поступка. Ему нужен этот, пусть короткий, эксперимент с солнцем и пустыней.

Ему все нужно попробовать.

Когда летишь над пустыней в самолете, все думаешь, как, должно быть, ужасно оказаться там, внизу, среди безбрежного мертвого простора. Когда пересекаешь пустыню на автомашине по слепящему гудрону шоссе Каир — Александрия или Каир — Суэц, она стремительно пробегает мимо, жарко дыша в раскрытые окна. А надо ведь побыть там и беззащитным, хоть на короткое время выставить себя одного против двух вечных союзников! И тогда-то, в жестких объятиях солнца, ты перестанешь быть посторонним и, что называется, нутром своим поймешь, каково приходится здесь людям, что за жизнь у обитателей вон той хижины, сложенной из земляных кирпичей «в самом паршивом месте голой прокаленной пустыни».

Потом наш уставший писатель все-таки обгонит своих спутников, спешившихся перед крутой горной тропой, и в душных пещерах-усыпальницах снова не даст себе потачки и опишет в книжечке смутные фигуры древних воинов, бегущих по стенам. И спустится вниз, к месту раскопок древнего города, и книжечка снова будет у него в руках. И по той же невыносимой жаре он вернется в каирскую гостиницу, чтобы смыть дорожную пыль и, может быть, на полчасика растянуться на кровати перед затененным окном, за которым все громче шумит улица, радостно оживающая, словно празднующая ежевечерний ритуал освобождения от солнца. И снова к блокноту, и тогда-то в нем, наверное, появятся среди прочих краткие полуиронические строчки о полуденной ходьбе в пустыне. Слишком краткие — Георгий Иванович скуп на описания своих самочувствий и состояний.

Но, так или иначе, эта добровольная пытка дополнит гамму его впечатлений о Египте, пригодится в его литературном хозяйстве. Писателя заманила туда загадка Нефертити, которая и через три тысячелетия остается идеалом женской красоты; но заодно он еще раз задумался о жизни египетского феллаха, о судьбе страны, стиснутой раскаленными обручами пустыни.