Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

И снова слово «термидор». Именно так, на французский манер вожди оппозиции, начиная с Троцкого, называли процесс создания советской империи. Последовавший за термидором абсолютизм Наполеона живо напоминал им диктатуру Сталина [82] Возможно, наставшее после разгула Фронды воцарение «короля-солнца» Людовика ХIV, эталона абсолютизма, также вызывало у Льва Борисовича определенные ассоциации. Во всяком случае, сочиненную писателем Булгаковым биографию Мольера, он весьма настойчиво лоббировал для издания в серии «ЖЗЛ», а намеки и параллели там самые прозрачные. . Но вернемся к событиям, предшествовавшим открытым процессам по делу так называемого «троцкистско-зиновьевского блока». Важность дела считалась таковой, что с главными участниками грядущего процесса посчитал нужным встретиться сам Сталин: «Сталин поднялся со стула и, заложив руки за спину, начал прохаживаться по кабинету.

– Было время, – заговорил он, – когда Каменев и Зиновьев отличались ясностью мышления и способностью подходить к вопросам диалектически. Сейчас они рассуждают, как обыватели. Да, товарищи, как самые отсталые обыватели. Они себе внушили, что мы организуем судебный процесс специально для того, чтобы их расстрелять. Это просто неумно! Как будто мы не можем расстрелять их без всякого суда, если сочтём нужным. Они забывают три вещи:

первое – судебный процесс направлен не против них, а против Троцкого, заклятого врага нашей партии; второе – если мы их не расстреляли, когда они активно боролись против ЦК, то почему мы должны расстрелять их после того, как они помогут ЦК в его борьбе против Троцкого? третье – товарищи также забывают (Сталин назвал Зиновьева и Каменева товарищами!), что мы, большевики, являемся учениками и последователями Ленина и что мы не хотим проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи по отношению к партии за ними ни числились.

Последние слова, добавил информатор Орлова, были произнесены Сталиным с глубоким чувством и прозвучали искренне и убедительно. Зиновьев и Каменев, – продолжал Миронов свой рассказ, – обменялись многозначительными взглядами. Затем Каменев встал и от имени их обоих заявил, что они согласны предстать перед судом, если им обещают, что никого из старых большевиков не ждёт расстрел, что их семьи не будут подвергаться преследованиям и что впредь за прошлое участие в оппозиции не будут выноситься смертные приговоры.

– Это само собой понятно, – отозвался Сталин…» (65)

Физические страдания Г. Зиновьева и Л. Каменева закончились. Их немедленно перевели в большие и прохладные камеры, дали возможность пользоваться душем, выдали чистое бельё, разрешили книги (но не газеты). Врач, выделенный специально для Г. Зиновьева, всерьёз принялся за его лечение. Г. Ягода распорядился перевести обоих на полноценную диету и вообще сделать всё возможное, чтобы они на суде выглядели не слишком изнурёнными. Тюремные охранники получили указание обращаться с обоими вежливо и предупредительно.

Л. Копелев: «Сообщение о том, что убийцу Кирова направляли зиновьевцы, поразило и испугало. Но я поверил. Еще и потому, что помнил одну из листовок оппозиции в феврале 29 года, перед высылкой Троцкого. Квадратик бумаги со слепым шрифтом: “Если товарища Троцкого попытаются убить, за него отомстят… Возлагаем личную ответственность за его безопасность на всех членов Политбюро – Сталина, Ворошилова, Молотова, Кагановича, Калинина, Кирова, Куйбышева, Рудзутака…”» (66). Поверили и миллионы других, кто помнил яростную беспощадную внутрипартийную борьбу, террористические методы борьбы до и после революции. Предпочли «поверить» и те, кто просто считал, что эти «старые большевики» получили давно ими заслуженное: сколь веревочке не виться…

Слова Н. Бухарина о том, что к «этому» должен быть готов каждый большевик, стали пророческими. Однако понимание подноготной процесса не помешало ему в сентябре 1936 года публично заявить по поводу казни самого Зиновьева с Каменевым: «Что расстреляли собак – страшно рад» (67). Кто за язык тянул? М. Кольцов воспевал в «Правде» нового «Железного наркома» Ежова как «чудесного несгибаемого большевика… который дни и ночи… стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора…» (68). Что, в людях не разбирался один из самых информированных журналистов СССР? С Ежовым и рухнул. Вскоре репрессированный И. Бабель спокойно поселился в дачном особняке, из которого ранее отправился на расстрел Л. Каменев, а А. Вышинский прибрал к рукам дачу на Николиной горе расстрелянного по его приказу Л. Серебрякова.