Дмитрий Быков - Символика еды в мировой литературе

Конечно, все знают знаменитый ответ Чехова: «А вы за кого – за греков или за турок? Вы кого больше любите?» – «Я больше всего люблю мармелад, в особенности сливочный».

Именно у Чехова мы находим слова, что «ни одна бесконечная степь так не утомит, как скучный собеседник, с которым полчаса едешь в поезде». Мережковский вспоминал, как он приехал к Чехову и донимал его разговорами о смысле жизни. И Чехов докторским баском ему говорит: «А кстати, голубчик, что я вам хотел сказать: как будете в Москве, ступайте-ка к Тестову, закажите селянку, – превосходно готовят – да не забудьте, что к ней большая водка нужна».

Вот это прекрасный, чисто медицинский рецепт. В конце концов, именно Чехов автор самой циничной медицинской поговорки: «Легкие болезни сами пройдут, а тяжелые неизлечимы. Поэтому обращаться к врачам не следует ни в каком случае».

И Чехов, который действительно достаточно цинично относился к физиологии и понимал, что от нее очень многое зависит, тот самый Чехов, который всем жаждущим получить у него автограф и обращавшимся за рецептом выписывал исключительно пурген, именно этот Чехов понимает, что через еду можно достичь гораздо большего психологического эффекта. Описание еды лучше, чем описание метафизики. Поэтому он любит еду, обожает ее описывать. Она у него, как у Гоголя, несет серьезную символическую и нравственную нагрузку. Конечно, самый знаменитый рассказ в этой области – это «Сирена». Чеховская «Сирена» имеет гораздо более глубокий смысл, чем ей принято приписывать. «Сирена» прописывается всегда, как вы знаете, просто медицински прописывается больным, которые страдают ангедонией – отсутствием всякой радости жизни, которые страдают абулией, страдают отсутствием аппетита. Человек, прочитавший этот рассказ, начинает жрать неудержимо, неукротимо. Умение хорошо, вкусно описать еду – это одна из тех чеховских черт, которые выдают действительно великий талант. Что происходит в «Сирене»? В суде после заседания председатель пишет особое мнение, но никак не может сосредоточиться, потому что в это время секретарь суда рассказывает, как это бывает хорошо пообедать, и во всех подробностях описывает разные блюда. И слушающий его рядом один из судейских брюзжит: «Чёрт его знает, только об еде и думает! Неужели, кроме грибов да кулебяки, нет других интересов в жизни?»

Как Чичиков, слушая Петуха: «Только о еде и может думать». Секретарь, улыбаясь, говорит: «Слушаю-с». И начинает рассказывать все то же самое, но гораздо тише. Но удержаться не может, потому что речь зашла о какой-то поистине великой страсти. Он перечисляет случаи, когда сам он едва не сошел с ума от аппетита. Там замечательная фраза: «Я раз дорогою закрыл глаза и вообразил себе поросеночка с хреном, так со мной от аппетита истерика сделалась». Понимаете? Истерика от аппетита – это практически небывалое состояние.

Один из присяжных, мечтательно шевеля пальцами, говорит: «Жареные гуси мастера пахнуть!». И мечтательно шевелит в воздухе пальцами, воображая гуся. Другой (да тот же самый секретарь) говорит: «Нет, ну что вы. В гусином букете нет нежности и деликатности»… «Откроешь кастрюлю, а из нее пар, грибной дух… даже слеза прошибает иной раз!»

И седьмой лист портит пишущий свой «votum separatum», свое особое мнение.

Обратите внимание, что алкоголь играет в этом обеде ничтожную роль. Подать рюмочки… Извольте выкушать… «Да ее, мамочку, наливаете не в рюмку, а в какой-нибудь допотопный дедовский стаканчик из серебра или в этакий пузатенький с надписью “его же и монаси приемлют”». Да?!

А дальше он начинает описывать суп. После этого, естественно, дело переходит на карпия. Из рыб бессловесных лучше есть карпий, запеченный, естественно, в сметане. И после этого мы начинаем понимать, что все дела, которыми занят в этом суде и сам секретарь, и все остальные судейские, – это такая бездушная бюрократия, такая пустота. Вся чудовищность и глупость судебной машины раскрываются по контрасту со жратвой и достигается этот эффект простейшими средствами, а не так, как у Толстого в «Воскресении», хотя там это тоже очень хорошо. Но в «Воскресении» Толстой берет себе задачу действительно измотать читателя. Там ничего хорошего нет. Там ни разу вкусно не поели! А роскошь там всегда вызывает негативные ощущения, имеет негативные коннотации.

Не то Чехов: бездушность, скелетность, тупость этой машины он умудряется изобразить, противопоставляя ей обычный обед, простые радости жизни. И мы понимаем, что в простом обеде гораздо больше смысла и счастья. С глубокой тоской я должен заметить, что для позднего Чехова, который все меньше радовался, меньше зависел от красивых женщин, вкусной еды, вина и другого, для него еда постепенно становилась символом пошлости. В рассказе «Володя большой и Володя маленький» появляется эта реплика: «А может, хотите конституции? Или, может, севрюжины с хреном?»