Дмитрий Быков: Символика еды в мировой литературе

Мы знаем многие примеры того, как люди во время блокады умудрялись героически преодолевать голод и вообще не думать о нем. Есть дневник Островской, железной женщины, между прочим, осведомительницы НКВД, которую приставили к Ахматовой, но при этом дневник великолепный. Она все время говорит: «Как это унизительно быть все время голодной, как унизительно думать о еде. Нет, я не буду думать о еде, я не превращу себя в этого голодного волка, в этот скелет. Я буду думать, о чем угодно другом: о психических патологиях, о литературе, о музыке. Я буду вспоминать, но я не буду голодать…» Это героический позыв. Я думаю, только женщине это доступно. Потому что, скажем, бедный подросток Юра Рябинин из потрясающего дневника «Блокадной книги» не сумел задавить в себе эту физиологию, и голод в какой-то момент действительно отнял у него разум. А Островская выжила. Выживал тот, кто умел отвлечься на абстракцию. Гениально это описано у Лидии Гинзбург в «Записках блокадного человека». И там же высказана страшная мысль о том, что еда стала не просто делом, по-настоящему достойным делом, героическим, еда стала делом интимным. Невозможно есть при другом. Потому что другой испепеляет глазами твой кусок хлеба, твою кружку болтанки из сырой муки. Вот это, на самом деле, очень важная черта литературы ХХ века. Еда стала сакральна и интимна. Раньше можно было посмеяться над человеком, который хочет только жрать, но в ХХ веке человек, который хочет есть, – это почти всегда положительный герой. Потому что огромные слои населения оказались выброшены из жизни и вынуждены бороться за существование, потому что война поставила на грань выживания огромное количество народа. И вообще борьба за еду перестала быть делом эгоистическим, она стала так же сакральна, как борьба за огонь. Вот это главная тенденция литературы ХХ века. Что будет с XXI веком? Я пока не очень понял, потому что очень мало текстов. Очень многие авторы выдают свое неумение писать за литературную изобретательность, за поэтику новую и т. д. Пока я не встретил ни одной книги – кроме, может быть, Валерия Попова, – в которой еда была бы по-настоящему убедительна, в которой еда была бы написана так, чтобы хотелось есть. Я не знаю, по каким причинам это произошло – то ли человечество зажралось. Но оно ведь и про секс уже так убедительно не пишет. Нет такой книги, после которой хотелось бы немедленно бежать и это сделать, как после «Лолиты». Да? Нет такой книги, которая заставила бы… Может быть, это уже возраст у меня такой. Нет такой книги, которая спровоцировала бы немедленно эрекцию. С другой стороны, когда перечитываешь хорошую литературу, все по-прежнему мгновенно реагирует. То есть, я боюсь, что здесь просто огромный кризис писательского мастерства. Я думаю, что XXI век готовит нам еще нешуточные испытания, после которых мы поймем, как прекрасна еда, и вернемся к ее описанию с новыми силами.

Вот то, что я хотел сказать, а дальше говорите сами.

Я, к сожалению, не вызвал у вас настоящего голода, настоящего аппетита, потому что все больше теоретизировал. Сейчас мы можем поговорить о жратве уже поконкретнее. У меня очень простые, к сожалению, вкусы.

Нет, нет, к сожалению. Вы же знаете, что мое любимое место – это «Рюмочная» на Большой Никитской, а любимая вещь в «Рюмочной» – фаршированные кабачки. Но вы же знаете: я не пью. Я в основном закусываю. Мне в выпивке больше всего нравится закуска.

Кстати, вот еще о чем хотел упомянуть: в книге «Малыш и Карлсон» (помните, у нас была лекция?) символика еды тоже занимает огромное место, потому что там есть эпизод, когда Карлсон созидает своего рода алтарь: строит башню из кубиков и кладет наверх тефтельку. Для Карлсона ведь еда тоже имеет очень большое значение, его обжорство символично.

Что касается моих пищевых пристрастий, они очень просты. Я очень люблю пельмени. Наверное, в этом есть определенный смысл, потому что пельмени являют собой совершенное произведение. В нем есть идеальная тестовая форма и густое мясное содержание. И потом, пельмени – это быстро, вот что очень важно. Я люблю сосиски, особенно в томатном соусе. Это русские такие вещи. Русская диетическая сосиска была довольно доступна. Дачные какие-то воспоминания: сосиска в томате. Отчасти, может, через Булгакова это пришло: «Открыли кастрюлю – в ней оказались сосиски в томате». Вот такие вещи.

Булгаков-то как раз был гурман, большой любитель сочной ветчины, каких-то таких штук. Но у меня, повторяю, вкусы чрезвычайно простые, основанные на впечатлениях советского детства. Сосиски, если удавалось. Да! А чаще пельмени – те, помните, в красных пачках, которые всегда разваливались. И поэтому тесто плавало отдельно, мясо отдельно. Но это не портило удовольствия.