«Козак не на то, чтобы возиться с бабами. ‹…› Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков [1] Пундики – сладости.
; тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками [2] Вытребеньки – причуды.
, а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная».
Да! И вспомним кабана с капустой и сливами, которыми угощают пани Катерина и пан Данила своего неожиданного тестя в «Страшной мести». Данила говорит:
«Отчего же, тесть, ‹…› ты говоришь, что вкуса нет в галушках? Худо сделаны, что ли? Моя Катерина так делает галушки, что и гетьману редко достается есть такие. А брезгать ими нечего. Это христианское кушанье! Все святые люди и угодники божии едали галушки».
А кто не ест галушек, тот, выходит, не христианская душа. Очень интересно, как у Гоголя украинское язычество сочетается с христианством. Ведь когда один из гоголевских героев поедает галушки, которые сами прыгают в сметану и обмакивают себя в ней, и в таком виде прыгают к нему в рот, – это доброе колдовство, понимаете? Это колдовство, в котором нет никаких негативных коннотаций. Потому что где еда – там хорошо. Когда гоголевские герои едят, они тем самым как бы выполняют некий добрый религиозный обряд: преломить хлеб на самом деле – это чрезвычайно важная функция, объединительная функция. Отец пани Катерины не ест галушек: «Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него в пазухе, какую-то черную воду».
И самая, наверное, страшная сцена Тараса Бульбы – где Андрий приносит хлеб в осажденный город, и умирающий от голода человек, получив у него буханку, изгрыз, искусал этот хлеб и не в силах откусить от него умер, сжимая эту буханку. Голод у Гоголя – это всегда спутник злобы, агрессии, страдания. И когда Андрий приносит хлеб, Гоголь в душе во многом, конечно, на стороне Андрия, потому что принести хлеб голодным, принести хлеб осажденным – это не предательство, это акт милосердия. И мы Андрия горячо жалеем.
Замечательная статья Бориса Кузьминского «Памяти Андрия» как раз доказывает амбивалентность гоголевского отношения. Конечно, Остап и сух, и жесток, и его терпение героическое оборачивается недостатком душевной тонкости. А Андрий, который приносит хлеб голодным, – это все-таки персонаж, за чью душу можно и помолиться.
Гоголь сам большой кулинар, но не чревоугодник. Это очень интересно, что мы знаем Гоголя как человека, который обожает кормить, обожает угощать, а сам ест очень мало. Гоголь приготовлял макароны итальянские по одному, ему ведомому, рецепту, намешивая туда оливок, томатного соуса, сыра в очень точных пропорциях, долго перемешивал двумя деревянными ложками. И у Кушнера правильно о нем сказано:
«Не то что раздеться – куска проглотить
Не мог при свидетелях – скульптором голый
Поставлен. Приятно ли классиком быть?»
Он действительно не мог есть при людях, но всех очень щедро окормлял. Как страшно, как трагически обернулось это в судьбе человека, который уморил себя голодом, который в буквальном смысле умер от голода – у него позвоночник прощупывался через живот. Эта искусственная аскеза, которой он себя уморил, конечно, метафора литературного самоубийства. А метафора расцвета, сочности и прекрасности – это кулебяка Петуха.
Еще один очень важный и, я думаю, в европейской литературе определяющий сюжет, – это сюжет Уленшпигеля, который не просто ест, который к еде относится чрезвычайно серьезно и в каком-то смысле молитвенно, потому что у него рядом есть действительно ходячий «горшок для поглощения еды», ходячий сычуг – это Ламме Гудзак, наверное, главный персонаж-спутник всей европейской словесности со времен Санчо Пансы. Вечная парочка: голодный безумец, худой, с безумными пророческими очами и при нем толстоватый простак (или простоватый толстяк). Пара, которая со времен Сервантеса странствует через всю мировую словесность.
Это и Дон Гуан со своим Сганарелем, и Уленшпигель с Ламме, и воплощающий обоих в одном лице Швейк, который сам себе и Дон Кихот, и Санчо Панса. Но во всех этих текстах принципиально важно, что именно герои едят. Важно, что Уленшпигель, – в отличие от Санчо Панса, который любит фасоль, холодец, все расплывчатое, – Уленшпигель предпочитает колбасу с ее отчетливо фаллическими значениями. Вспомним, что там есть очень важный символ: «ищи Семерых», семь грехов смертных оборачиваются семью добродетелями. Чревоугодие переходит в аппетит, уныние в здравомыслие и т. д. Так вот, Уленшпигель раздираем страстями противоположного свойства: он и жесток и добр; и насмешлив, и сострадателен; он беспощаден и он же очень сентиментален. И поэтому две главные страсти в жизни Уленшпигеля – это «черная» колбаса и «белая» колбаса. Надо вам сказать, что когда я читал «Легенду об Уленшпигеле» (а она была моей абсолютно любимой книгой с 7-летнего возраста и ею осталась, до сих пор среди величайших произведений Европы я всегда на первое место ставлю этот гениальный симфонический роман, эту «библию» XIX века, поэтическую, мудрую, тонкую, изумительную) – тогда меня очень волновали две проблемы: как бы мне попробовать «черной» колбасы и «белой» колбасы. Разумеется, в советское время колбаса тоже была почти эротическим символом, в известном смысле запретным. Уж во всяком случае, она возбуждала больше, чем любая эротика. В замечательном фильме Владимира Меньшова «Зависть богов» герои смотрят эпизод из «Последнего танго в Париже» с анальным сексом со сливочным маслом, и конечно, сливочное масло волнует их гораздо больше, чем анальный секс, потому что без анального секса можно жить, а без сливочного масла нелегко, хотя тоже, в общем, можно. Подумаешь. И вот колбаса, конечно, волновала не эротически, но дело в том, что палочная, фаллическая символика колбасы в «Легенде об Уленшпигеле» заявлена абсолютно прямо. Там он хочет похитить палку колбасы. «Вот уж дам я тебе другой палкой!» – кричит хозяйка. «Так возьми мою», – говорит Уленшпигель.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу