Дмитрий Быков: Символика еды в мировой литературе

«Помилуйте! ‹…› Никогда! Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснешься – ведь тут сейчас повар, нужно заказывать обед. Тут чай, тут приказчик, там на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть – опять повар, нужно заказывать ужин. Когда же скучать?»

И действительно, для Петуха заказ еды – это знаменитая сцена «приготовь ты мне кулебяку», которая ведь на самом деле изобличает огромную сложность его внутренней жизни. Чичиков не может уснуть за стеной, потому что Петух так перечисляет компоненты, что у Чичикова, только что очень плотно пообедавшего, вскипают слюнки. Чичиков, собираясь ложиться спать после обеда у гостеприимного Петуха с его абсолютно лукулловскими пиршествами стучит себя по животу: «Барабан! – сказал, – никакой городничий не взойдет!». Здесь, конечно, Гоголь цитирует известную шутку Крылова, который, когда сытно был накормлен, говорил, что «вот теперь уж никто не войдет». Но когда внесли любимые им песочные пирожки французские с печенкой, воскликнул: «О! Ну, теперь вся эта шваль потеснится. Генерал пришел».

(смех в зале)

Крыловское объедение на самом деле не более чем метафора, когда он говорит: «Да, главным интересом в жизни стало обжорство». Это вызывающий образ жизни. Мы-то помним с вами раннего Крылова, который был злобным сатириком, который разрыдался, слушая «Горе от ума», сказал: «О! При матушке Екатерине меня бы за такую пьесу в Нарым бы закатали. Да?! А ты-то что? Ты сетуешь еще, ты жалуешься. Да мы рта не могли открыть». И конечно, поздний Крылов, который так боялся Нарыма и Тобола, символом и смыслом своей жизни сделал чревоугодие – демонстративное, подчеркнутое.

Я думаю, что он далеко не был таким гедонистом в душе. И фразу Крылова хорошо знавший его, во всяком случае бывавший у него, Гоголь цитирует из первых уст. Вот Чичиков со своим животом, куда не пройдет городничий, тугим, как барабан, ложится спать и вдруг слушает за стеной, как Петух говорит:

«Да кулебяку сделай на четыре угла. ‹…› В один угол положи ты мне щеки осетра да визиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого, какого-нибудь там того. Да чтобы она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы так, чтобы она вся, знаешь, этак растого – не то, чтобы рассыпалась, а истаяла бы во рту как снег какой, так чтобы и не услышал. ‹…› Но и сквозь одеяло было слышно: “А в обкладку к осетру подпусти свеклу звездочкой, да сняточков, да груздочков, да там, знаешь, репушки, да морковки, да бобков, там чего-нибудь этакого, знаешь, того растого, чтобы гарниру, гарниру всякого побольше. Да в свиной сычуг положи ледку, чтобы он взбухнул хорошенько”.

Много еще Петух заказывал блюд. Только и раздавалось: “Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько”. Заснул Чичиков уже на каком-то индюке».

(смех в зале)

Естественно, представить себе, что все это Петух делает из чревоугодия, было бы неправильно. Петух, который во многих отношениях списан с Крылова. Здесь, кстати, неслучайно этакое обыгрывание родства фамилий – крыло, петух – это у Гоголя вообще неслучайно всегда. А Гоголь ведь тоже птица, как мы знаем. Так вот для Петуха, который Гоголю в каком-то смысле синонимичен, это способ занять безвременье, это способ занять себя. Все тоскуют, жалуются. Но, помилуйте, действие «Мертвых душ» происходит в 1840-е годы и пишутся они в 1840-е годы, да и 1830-е в этом смысле не очень хороши. Время вдруг переломилось, исчезли люди 1820-х годов с их прыгающей походкой. Как Тынянов пишет: «Мертвое время. А что делать в это время? Ну, жрать. А хоть бы и жрать». И у Стругацких Виктор Банев говорит: «История человечества знает не так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис». И мне кажется, что образ Петуха – это образ не просто положительный, хотя и компромиссный, но глубоко привлекательный. Занять себя приготовлением еды – не худшее дело, потому что Петух еще и бешено гостеприимен, он постоянно всех закармливает. И когда Чичиков садится в коляску, он замечает, как известная принцесса, что со всех сторон какие-то появились какие-то «горошины», на что бы он ни сел, он упирается в какое-то ребро. Он думает: «Господи, неужели я так разъелся?» – Нет, – ему объясняют. – Это просто в коляску напихали подарков от Петуха. – «Добрый, прелюбезный барин, – говорит Селифан, – такой прелюбезный, что даже и шампанского вынес». Да, слугу шампанским угостил. Петух добр, он на всех пытается распространить (и кстати, на замечательной иллюстрации Боклевского он именно такой) распространить свою щедрость, свою избыточность, и эта избыточность привлекательна по-своему. Что мы помним про Лукулла? Помним, что он закатывал пиры, но ведь про других богачей Римской империи мы и этого не помним. Мы знаем, что Рим погиб от разврата, но чревоугодие, ей-богу, еще далеко не худший разврат. И как раз то, что Петух так широко вокруг себя распространяет эти избытки, – вот это делает Гоголя великим реабилитатором чревоугодия в глазах нации. Потому что именно у Гоголя еда, причем знатная еда, интерес к еде, – это впервые стало признаком положительного героя. Можно вспомнить Тараса Бульбу, который кричит: