Виктор Ротов - Ближе к истине

В накопителе, где маялся Павел, было настолько тесно, что некуда ноги вытянуть. Спали сидя. Спина к спине. Нет худа без добра: подпирали и согревали друг дружку. А в короткие дождевые ночи накрывались припасенным парусиновым лоскутом или плащом. Против обнаглевшей шпаны организовывались в группы. И довольно успешно.

Павел сидел недалеко от ворот накопителя. И когда привезли новую партию заключенных, к нему из колонны, после команды «разойдись» вышагнул молодцеватый такой крепыш с широкими, разлатыми бровями.

— Ты меня просвети, браток, — сказал он Павлу, — что туг и как? А то ведь если сядут на шею, то не слезут.

Павел ему молча кивнул, указывая себе за спину. Мол, садись, поговорим. Тот сел, прижался. Вздохнул тяжко. Вскоре обмяк и засопел. Проснулся, когда привезли «ужин». Отведав этапной бурды, сказал:

— Кормят на убой.

— Именно на убой, — желчно усмехнулся Павел. — А порядки тут такие — смотри в оба — шпана верх держит.

— Ясно. Ты откуда будешь?

— Тайшетлаг. А ты?

— Из Крыма. Под Севастополем в плен попал. Бежал. И вот… — он умолк недоуменно. Как бы не понимая, что с ним сотворили.

— А я под Новороссийском…

— Был у меня кореш с тех мест. Южная Озерейка. Может, слыхал?

— Слыхал, — удрученно ответил Павел. — Еще как слыхал!..

— Митрий Бойко. Жена его так называла — Митрий.

У Павла похолодело под сердцем.

— Ну! — резко крутнулся он на месте. — И что с тем Бойко?

— Погиб. На охотнике с десантом ходил на Малую землю. Может, слыхал про такую?..

Павел отвернулся. Перевел дух, закрыв глаза. Вот это встреча! Вот это новость! И первая мысль, пришедшая в голову: теперь Евдокия одна с ребеночком. Что‑то с ними будет…

С вечера было душно. Только к полуночи посвежело. А к угру прижала прохлада. Павел, всю ночь не сомкнувший глаз, под утро привалился потуже к Браточку и крепко заснул. И приснилось ему, что ему прижигает глаза. Проснулся и увидел прямо перед собой огненную краюху встающего солнца, зловеще перечеркнутую, словно стрелой пронзенную, узкой тучей. И стоит такая тишь, такая благодать в природе, как в первый день сотворения.

Накопитель их был крайний. Дальше тянулось уныло бескрайнее, слегка всхолмленное поле, покрытое чахлой травой, колючками и перекати — полем. Над ним и вставало огненное солнце. И, как бы теснимый им, по полю ходил шалый ветерок, трогая колючки, принося чистую прохладу.

Вдруг набежала тучка — невеличка. Как будто выродилась из той стреловидной, перечеркнувшей солнце. Какая — то темно — злобная. Провисла бородкой — клинышком. Все острее и острее к земле. Вот уже косой вытянулась. Вот

уже земли коснулась. И закрутила, завьюжила все, что попадалось под вихрь. Со всего видимого поля кинулись вдруг в эпицентр шары перекати — поля, клочьями полетела сухая трава, закивали головами колючки, и даже редкий кустарник и тот заволновался подобострастно в сторону вихря…

— Смерч! — догадался Павел и вскочил на ноги. Браток, потеряв спиной опору, повалился наземь. Разлепил глаза. «Че там?»

— Смерч! И, кажется, сюда идет!

Браток сел, уставился на пыльный вихрь, стремительно набегавший на них. Павел глянул вверх и отшатнулся: тучка — невеличка распухла до невероятных размеров и валилась прямо на лагерь. Едва успел придержать на себе кепчонку, прижать к макушке, чтоб не сорвало, как на них обрушился ветер страшной силы. Засвистел, закружил, сорвал‑таки кепку с Павла, ворвался иод полы ветхого пиджачка, распахнул его с силой и сдернул. Потом и самого его поднял, подержал на весу и кинул.

Когда он очнулся, вокруг творилось невообразимое: разбросанные тела людей, поваленные вышки, раскрытые бараки, перевернутые полевые кухни; крики, стоны, суета; и почему‑то стрельба. По полю бегут толпы людей. Меж ними в бешеной скачке — конная охрана. Заворачивают назад, в накопители.

Павел поднялся с земли, никого и ничего не узнавая вокруг. Состояние такое, будто весь он из боли соткан. Поискал Братишку глазами — нет. Стал припоминать, с чего все началось. Сначала была звенящая тишь. А потом тучка — невеличка. Темно — злая. Потом смерч. Сверху.

Павел тоскливо огляделся: даже природа против них!.. Чувствуя подступающую тошноту, прислонился к столбу ограждения. Отметил краем сознания — часовой не окликнул, не грозит оружием. Его как бы не замечают в суете и кутерьме. Люди сносят трупы и складывают их у входных ворот. Кто‑то прикрикнул на него, мол, чего отлыниваешь от работы?! И он поплелся на голос, толком не сознавая, куда идет, зачем. Удивляясь своему состоянию. Видно, здорово его ударило о землю. Внутри сплошная боль.