Дмитрий Лекух - Война, на которой мы живем. Байки смутного времени

Современным языком говоря: дикая проблема с коммуникациями. В том числе — с обществом.

Власть в прямом смысле этого слова держится исключительно на гвардейских штыках. Кои штыки время от времени развлекаются тем, что устраивают не менее гвардейские государственные перевороты.

И вдруг — Пушкин.

Начинавший, кстати, писать вполне себе «высоким штилем», но потом по каким-то причинам делать это задолбавшийся и поступивший, по лености душевной, предельно просто: взял родные для себя московский и псковской устные региональные диалекты да и наложил на них очень удобную и вбитую — в прямом смысле этого слова розгами в Царскосельском лицее — французскую грамматику.

И все.

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

Не прибавить и не убавить.

Такие дела…

Вы, кстати, обращали внимание, что Пушкина, мягко говоря, не так уж охотно переводят на другие языки?

В отличие от Лермонтова, Гоголя или, тем более, замусоленных в западных университетах и колледжах Толстого и Достоевского.

Ничего удивительного: вне пределов созданного самим же Пушкиным русского литературного языка художественная ценность большинства его текстов временами, извините, довольно сомнительна, и в переводах — без волшебного и, похоже, принципиально непереводимого пушкинского языка — он неинтересен и вторичен. Таких «эпигонов великого лорда» в той же германской поэзии современной Пушкину эпохи — пучок за пятачок, извините за некоторую бестактность по отношению к «нашему всему».

Но факт остается фактом: не переводят его именно поэтому. Вне контекста русского литературного языка Пушкин, к сожалению, не интересен. Потому что он просто гений этого самого современного русского литературного языка как языка межрегионального и межнационального общения, языка, который воспринимается как родной от Карпат до Владивостока.

Более того, его фактический создатель.

Вот и все.

По-моему, достаточно.

Сознание человека современного удивительно фрагментарно, ассоциативно и, я бы даже так сказал, простите за невольный неологизм, «клипообразно».

Я вот недавно на одной тусовке брякнул, что в ближайшие выходные собираюсь ехать покупать стол на дачу.

Завалили советами: материал, производители, дизайн.

Это то, чем интересуется современный покупатель, а любой современный человек это, к сожалению, прежде всего — покупатель.

Остальное — неважно.

И даже несмотря на тот вопиющий факт, что я, через некоторое время взвыв от количества добровольных советчиков и помощников, громко объявил, что в советах не нуждаюсь и вообще собирался покупать не обеденный стол, а журнальный столик в кабинет на втором этаже, народ все продолжал и продолжал подходить с советами…

Это я к тому, что в России не все, что зовется Владимиром Владимировичем, обязательно работает главой правительства.

Есть еще и другие.

Был, к примеру, такой Маяковский.

И ему 7 июля сего года исполняется то ли сто семнадцать, то ли сто восемнадцать лет. Точный год своего рождения Владимир Владимирович не знал и сам: писал, что мнения мамы и данные послужного списка отца расходятся.

А что вы хотели? Он же в Грузии родился. В селе Багдады Кутаисского района, в семье лесничего.

А там до сих пор в той же юношеской сборной этой страны по футболу такие лбы носятся, что смотришь на его лысину и думаешь: кому верить? То ли собственным глазам, то ли паспорту этого ни от кого не зависимого государства, прости меня Господи. В котором, в паспорте то есть, черным по белому записано, что этому дядьке с пивным брюхом аккурат как вчера неполные шестнадцать исполнились. Ну, там — плюс-минус семь-восемь.

Все как всегда.

Вот и с Маяковским такие же дела: ну, ждали ребенка в том году, родился в этом — это что, повод отказываться от пособия за год предыдущий?!

Ну, вы даете. В Грузии такого только не предлагайте. Не поймут…

Хотя таким, как Маяковский, вообще, собственно говоря, пофиг, когда и где рождаться.

Им даже не важно, где и как умирать.

Не говоря уж о таких подробностях, как детство в глухом грузинском селе, отсидка в Бутырке «за политику», первые «рекламные креативы» в России (включая хрестоматийное «нигде кроме как в Моссельпроме», и первая в Москве частная иномарка «Рено», пригнанная поэтом аж из самого города Парижу.