Андрей Битов - Все наизусть. Годовой творческий цикл

Я счел это признанием своих заслуг.

Западная критика не могла определиться на мой счет: для неё слишком долго существовало лишь две краски – советский и антисоветский. Стать просто хорошим писателем было никому не позволено. Поэтому я побывал в шкуре не только «Чехова, читавшего Фрейда», но и «русского Джойса» и «советского Пруста», особенно меня доставали Набоковым. Все самоуверенно гадали о моем генезисе: откуда такой, которого не должно быть? Не красный и не белый, не русский патриот и не эмигрант… Я читал две монографии о себе, написанные по-английски: одна была слишком описательна, другая слишком мудрёна.

И только старый профессор Кларенс Браун заявил решительно, что знает, откуда взялся «Пушкинский дом»: из «Тристрама Шенди» и «Евгения Онегина». Я обрадовался: тут мне было не спрятаться за то, что я их не читал.

Вот ещё одно американское человеческое высказывание:

АНГЛИЙСКИЙ ТЕКСТ!!! Перенести с бум. Оригинала

Спасибо и переводчикамПрисцилле Майер и Сьюзан Браунсбергер за достойный английских моих книг.

Спасибо и старому Роджеру (Страусу), который, несмотря на мой скромный селлинг, продолжал последовательно издавать мои книги. Что мог он понимать в том, что и о чем в них было написано? Однако именно благодаря его издательскому чутью… когда я поставил четыре тома на полку в той последовательности, как они были изданы по-английски, то понял, что вместе они составляют единство: первое, второе, третье, четвертое… – «Империю в четырех измерениях», на которую ушло 37 лет написания, действительно а-ля Пруст.

Меня стали не только выпускать (книги, за границу, на телевидение), но и награждать: немцы, французы, а потом и русские.

Но главную награду, жизнь, я получил не только от родителей, но и от судьбы, спасавшей меня: в 1994-м – от рака мозга, в 2003-м – от рака гортани. Великие и врачи!

Опять же о профессионализме… у нас они наконец объявились: сначала киллеры, потом политики, потом авторши детективов. Врачей, как и учителей, забывают перечислить.

Я не профессионал, но и не графоман только в одном смысле: терпеть не могу писать.

«Что не хочу, то и делаю», – как сказал про меня по пьянке кто-то, кажется, даже я.

SUMMERY.

Что же в сухом остатке? Только подлинность негатива. И вдруг отпечаток!

На кухню, где я отужинал, вынесли трехнедельного правнука: мама ведь тоже должна поесть, чтобы у нее было молоко. Я вышел в трусах на лестничную площадку, чтобы допить кофе с сигаретой. С крыши, где у нас отремонтировали прозрачный фонарь, зашумело, и я понял, что наконец пошел дождь, прервав аномальную жару. В квартире оставались дочь-бабушка, внучка и правнук (без умершей в прошлом году и не дождавшейся своего нового статуса прабабушки); из квартиры раздавался плач правнука и я заплакал с ним вместе стариковскими слезами, и тут полное счастье охватило меня и я вдруг вспомнил, что ровно такой же фразой закончил «Дачную местность», ровно в тот же день, ровно полвека назад:

«И он подумал, что именно это и называется счастьем, потому что жизнь неизвестно как еще может повернуться».

Господи, спасибо и прости!

Александр Пушкин, Из Пиндемонти

Этот текст не вошел в первое издание романа, печатается впервые (примечание редактора).

Sven Spieker. Figures of Memory and Forgetting in Andrei Bitov’s Prose, 1996 г.

Орфография автора

Слова сами знают, что написать, если их слушаться.

Имя Чабуа я упомянул вскользь (судя по черновику 27 апреля), а оказалось, к месту. Ибо сегодня, когда я напоследок проглядывал этот текст, ко мне неожиданно заглянул наш с ним общий шведский друг, писатель Питер Курман, у которого мы выпивали втроем на его даче в Швеции русскую водку в 1988-м. Было что вспомнить!

С Чабуа Амирэджиби я познакомился на похоронах Юрия Домбровского. Он был красивее всех и речь над могилой произнес лучше всех, но для меня был, прежде всего, трижды бежавший из колымских лагерей зэк (Дата Туташхиа еще не был так знаменит).

Мы помянули Домбровского в ЦДЛ и так подружились. Развал Союза нас разлучил.

И сейчас Питер сообщил мне, что Чабуа ушел в монахи. Надо же было узнать об этом именно в Швеции!

Вот четвертый, возможно, самый великий его побег! Потомственный рыцарь, князь царских кровей, через лагеря и писательство, не прогнувшись, не продавшись, куда было ему податься в наше время как не в воинство Господа? Помяни, Чабук, меня в своих молитвах, а я и так не премину это сделать.