Андрей Битов - Все наизусть. Годовой творческий цикл

Здесь у меня обрывается биография и начинается борьба за тексты внутри и снаружи параллельно с личной жизнью, женитьбами и рождением детей.

Поскольку моя литература не могла быть востребована режимом, я писал свободно как от социального заказа, так и от потенциального читателя, интересуясь только воплощением собственного замысла и посильным качеством его воплощения, руководствуясь пушкинским принципом «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Торопиться мне было некуда, писал я редко и быстро, романы складывались десятилетиями.

Однако в советских условиях никуда не торопясь, по определению критики, я написал:

• первый любовный роман «Улетающий Монахов» (1960–1976);

• первый постмодернистский роман «Пушкинский дом» (1964–1971);

• первый экологический роман «Оглашенные» (1970–1993).

• Они, наряду с «Путешествиями», сложились в итоговую, а-ля Пруст, эпопею «Империя в четырех измерениях», 1996. Это мой основной труд.

К нему примыкает «Пятое измерение» – о русской литературе, на протяжении своей короткой истории (от Пушкина до Солженицына) последовательно выразившей состояние нашей империи: ГУЛАГ КАК ЦИВИЛИЗАЦИЯ.

После «Пушкинского дома» началась и не кончается моя, уже сознательная, пушкиниана: «Пушкинский том» теперь равен «Пушкинскому дому». Венчается все джазом. Черновики Пушкина, со всеми вычеркиваниями и вариантами читаются под импровизацию джазового квартета. Случилось это спонтанно в Нью-Йорке в 1998-м. Первый пласт вдохновения гения оказался превосходной именно джазовой партитурой: до аудитории было, наконец, донесено то, чем занимались одни лишь специалисты.

И наконец, по определению той же критики… первый философский роман «Преподаватель симметрии» (1971–2007).

И хватит. Я теперь гораздо больше горжусь тем, что мне удалось пробить во Владивостоке установку памятника Осипу Мандельштаму к 60-летию его гибели (1998), а также, уже по собственному проекту, памятник зайцу в селе Михайловском, остановившем Пушкина от ссылки еще дальше, в Сибирь (декабрь 2000, к 175-летию восстания декабристов), а также памятник Хаджи-Мурату (последнему произведению), открытый к столетию ухода Льва Толстого (2010) в том месте, где ему в голову пришел замысел, прекрасно описанный на первой же странице повести.

Мне не нравится, что меня объявляют стилистом и интеллектуалом, много работающим над словом и много знающим. Темен я, но просвещен, как все мое поколение, до всего доходившее «своим умом», пишу редко, спонтанно и набело, поправляя едва одно-два слова на странице. Т. е. мои беловики суть черновики. Я верю лишь в дыхание, единство текста от первого до последнего слова. Это не я работаю над словом, а слово – надо мной.

«Произведение – это то, чего не было, а – есть». Мне нравится это определение.

У меня четыре ребенка от четырех женщин, в разных эпохах (от Хрущева до Горбачева), и пять внуков. Эти произведения останутся после меня незаконченными.

Две первые жены стали видными прозаиками – Инга Петкевич и Ольга Шамборант.

Всё, что мог, написал. Однако в работе еще одна книжка «Автогеография» – о различии менталитетов, и в мечтах – хотя бы одна пьеса (жанр, не поддающийся моему разумению).

Авторитетов cреди современников для меня никогда не было. Я всегда пытался обратить свою зависть в восхищение, восхищение – в дружбу и передружить между собою этих людей. Происходило это на подсознательном уровне. В эпоху застоя я попытался сделать это осознанно. Попытка создать консорт «Багажъ» осталась виртуальной, – чему и посвящена эта книжка. Индивидуальности не пролетарии, чтобы объединяться, и оруженосцами им быть не пристало. Ревность и соревнование – однокоренные слова. У нас побеждала только дружба.

Во времена моего становления официальная ругань воспринималась как похвала, как слава.

Воздух мы вдыхаем и выдыхаем, не думая о нем (пока не задохнёмся). Антисоветизм был нашим воздухом даже при Сталине, так что я не верю в невиновность жертв, как и тех, кто выжил. Страх самой власти, а не страх народа перед ней приводил к массовым репрессиям. Страх это то, что невозможно полюбить.

После рождения правнука и впрямь не хочется вспоминать какие бы то ни было прошлые заслуги. Тьфу-тьфу-тьфу, мне всегда везло.

Повезло попасть под сталинское постановление о запрете абортов в 1936-м, повезло не погибнуть в блокаду Ленинграда в 1941–1942.