Александр Ласкин - Петербургские тени

ЗТ:Еще были лекции и выступления. Если назначалась его лекция или доклад, то можно было быть уверенным: случится скандал. В аудиторию всегда набивались толпы народа. Все с нетерпением ждали, что он «начнет бить форточку», как говорил папа о Шкловском.

Я вспоминаю с благодарностью и Германа Германовича Гримма. Прямого потомка того Гримма, что был управляющим строительством у Екатерины Великой. Это был совершенно книжный бесформенный человек с тоненькими ручками и унылым голосом. Но как его слушали студенты!

Самым любимым моим преподавателем был Билибин. Он совсем недавно вернулся из Парижа, его появлению в Академии предшествовали разнообразные слухи. Будто бы на Малой Морской Иван Яковлевич подошел к дворнику приглянувшегося ему дома и сказал: «Сними-ка мне, братец, квартиру». Дворник, понятно, удивился. Через некоторое время этот неудачливый квартиросъемщик стал преподавать акварель у нас на архитектурном. На живописный его не пустили. Билибин не роптал. Шухаев, который тоже вернулся из Франции, был человек богемный, любил собирать вокруг себя поклонников. При этом обожал говорить неприятные вещи. Мог, например, сказать одной известной даме: «Когда вы думаете, у вас лицо становится глупым»… В отличие от Билибина, Шухаев сразу получил мастерскую. К нему все и повалили. Подавали заявления, хотели учиться не у Иогансона или Бродского, а только у него. Василий Иванович тут же оказался в лагере под Магаданом. Это был наиболее эффективный способ решить проблему. Все сразу вернулись к прежним учителям.

Возможно, благодаря своей неприхотливости, Билибин уцелел. Но вкус у него все же оставался парижский. Тогда все одевались бог знает как, а он носил серо-синее пальто с красным шарфом… Сейчас такой шарф есть только у Михаила Борисовича Пиотровского.

АЛ:Человек, вернувшийся из-за границы, сам по себе невероятное впечатление для советского студента. Это как вернувшийся с того света.

ЗТ:Где только Иван Яковлевич не бывал! В Каире у него была мастерская… Еще он со всеми был знаком. Например, вспоминал Шаляпина. Прежде это имя я слышала только от папы. Когда я восхищалась Андреевым или Касторским, он сразу ставил меня на место: «Ну… Вот Шаляпин!»

Билибин рассказывал о похоронах Федора Ивановича. Уж не знаю, кому пришло в голову их так организовать. Шаляпин жил в четвертом этаже семиэтажного парижского дома. И вот, представьте, этот дом задрапирован черным бархатом. А на подоконнике той комнаты, в которой он умер, лежал букет красных гвоздик… Звучал шаляпинский голос – он любил петь церковную музыку. Как архитектор я могу оценить эту идею. Так обозначался масштаб.

В блокаду Билибин вместе с женой, художницей Щекотихиной-Потоцкой, жил в «профессорском» подвале Академии. Щекотихина была какая-то незаметная и очень некрасивая… Иван Яковлевич время от времени выходил из подвала для того, чтобы выменять кусочки сала на табак.

Студенты работали в так называемом «батальоне выздоравливающих». Больные лежали на чертежных столах, а мы были кем-то вроде санитаров. Я даже называлась командиром санзвена. Могу показать документ. Мы все время наведывались в «профессорский» подвал, пытались помочь, чем можно. Там же, в подвале, встречали новый, сорок второй год. Нам выдали на двоих по одной конфетке и бутылке непонятного, якобы фруктового, напитка. Все остальное было изображено прямо на скатерти. Тарелки с едой. Кое-что сделали объемное из бумаги. Хотя Билибин был уже очень плох, но пошел домой и вернулся с роскошными бокалами. Еще он просил всех нарисовать друг на друга карикатуры и сказал, что сочинит к ним эпитафии.

АЛ:В ситуации блокады идея явно макабрическая.

ЗТ:Потому-то он и передумал. Затем ему стало совсем плохо. Он много раз говорил мне, что счастлив умирать в Петербурге, в стенах родной Академии. Что у него нет никакого сожаления.

АЛ:Вообще-то это была уже не та Академия. Ведь Академия – не только здание, но, в первую очередь, те, кто в ней преподает и учится.

ЗТ:Ленинград для Ивана Яковлевича тоже был не советский город, а пушкинский. Конечно, во многом это иллюзия… Умер Билибин четвертого февраля сорок второго года, похоронили его на Смоленском кладбище. Там рядом лежат еще художники, которые ушли из жизни чуть ли не в один день с ним.

Потом от Константина Ивановича Рудакова, преподававшего у нас рисунок, я узнала, что Иван Яковлевич принимал участие в моем поступлении в Академию. Конкурс был огромный – сто пять человек на тринадцать мест. Когда Билибин вошел в комнату, где выставлялись отметки, работы двоечников уже были отложены в сторону. Почему-то он ими заинтересовался. Смотрел-смотрел, и наткнулся на мои листы. Показал их комиссии и сказал: «А вы знаете, за эту девочку я бы многое дал». Когда я сама стала преподавать, то хорошо поняла Ивана Яковлевича. Ничего не умеющие, но что-то чувствующие студенты куда перспективнее, чем мастеровитые. Уж этих-то переучить невозможно.