Александр Ласкин - Петербургские тени

Потом я решил, что лучше просто – «Зоя Борисовна». Ведь эта женщина возвращает нас в ту эпоху, когда имя еще имело значение.

Имя – то есть этот, и никто другой. К примеру, Евгений Онегин, Рудин, граф Монте-Кристо, Гедда Габлер, Анна Каренина.

Скажете, в двадцатом веке написан «Доктор Живаго». Так этот роман рассказывает о человеке, который пытается выдержать натиск безличных сил.

Кстати, процитированные слова Альтмана «Зачем мне звание, когда у меня есть имя» тоже возвращают нас к этой проблеме.

У Зои Борисовны не просто имя, а имя-отчество. Во-первых, лет немало. Во-вторых, уже многие годы она избегает публичности.

Был еще вариант: «Наследственная неприязнь к блестящим пуговицам». Это название мне нравилось потому, что оно не только ее имело в виду.

Как-то она сказала: «Я понимаю, почему всем нравилась. Просто я всегда сияла». Еще кое-что она сформулировала на полях этой повести: «Стихов я знала прорву. Вечно читала Пастернака, Ахматову, Есенина».

Чувствуете разницу между блеском и сиянием? Люди ее круга точно знали: сколь бы ни был привлекателен блеск, но света от него нет.

ЗТ:После войны, когда я уже вернулась в Ленинград, в московском Доме архитектора состоялся вечер, посвященный архитектору Мезенцеву. Сначала на экране показывали слайды. Среди них – снимки, сделанные в день Победы. На одном – я с Мезенцевым, а на другом – Мезенцев, я и моя подруга Алена Лаврова. Когда на экране появилось мое лицо, весь зал хором воскликнул: «Заяц!» Это было мое московское прозвище.

АЛ:Чем же Вы такое имя заслужили? Может, своей способностью всюду поспевать? Почти одновременно становиться участницей множества событий?

ЗТ:В Ленинграде и Москве во время войны сложилась странная ситуация. Многие ни за что не хотели эвакуироваться. Долго сопротивлялся папа. Говорил: «Без книг я покойник. Предпочитаю быть покойником с книгами». В Москве оставались Бонди и Цявловский… Каждый день в филиале Большого (там сейчас театр Музкомедии) шли три оперы и три балета. Все было почти как прежде. Зал всегда полный, Лемешев и Козловский пели в очередь. Я ходила каждый день. Кусок хлеба стоил пятьдесят рублей, а билет – три.

В Архитектурном институте, куда я перевелась из Ленинграда, тоже шла своя жизнь. Большая часть студентов и преподавателей находилась в эвакуации, но многие остались. Поэтому институт не закрылся, а продолжал работать. Когда я впервые подошла к известному мне по фотографиям особняку на Рождественке, то увидела на фасаде надпись: «Строгановское училище». Сразу подумала: хороший знак! Вообще в этом институте многое сохранилось от прошлого. И прекрасная библиотека, и сад вокруг здания.

На дверях деканата висела табличка: «Александр Леонидович Пастернак». Вот это да! В то время я уже восхищалась Борисом Леонидовичем и знала наизусть многие его стихи. Вхожу в небольшую комнату, за столом сидит Пастернак. В том смысле, что Александр Леонидович был очень похож на брата. Правда, в более женственном варианте. Борис Леонидович весь рубленный, почти кубистический, а этот – совершеннейшее изящество.

После стольких треволнений я почувствовала себя счастливой. Все вдруг неожиданно и удачно сошлось… Меня так и подмывало спросить Александра Леонидовича о брате, но я не решилась. Как видно, еще не совсем отошла от «академической» чопорности.

Пастернак взял меня в свою мастерскую. Училась я с воодушевлением, но в конце второго курса Александр Леонидович сказал, что переводит меня к другому мастеру. Я подумала, что он во мне разочаровался и стала умолять дать еще шанс. Пастернак твердо сказал: «Вы будете мне благодарны». Все так и получилось. Я попала к Юрию Никитичу Емельянову. Это мой главный учитель. Его фотография у меня всегда перед глазами на стене. Александр Леонидович был по большей части архитектором-инженером, а Емельянов архитектором-творцом, архитектором-художником. К моменту нашего знакомства Пастернак успел принять участие в строительстве Беломорканала. Причем именно в качестве конструктора.

Емельянов работал в мастерской Ивана Владиславовича Жолтовского. Все сотрудники мастерской были людьми основательными, подлинными энциклопедистами. Вообще в институте царил стиль, который сразу напомнил мне атмосферу жизни в нашем доме. Это был тот же уровень. Программы, по которым мы занимались, были особенные. Когда я вернулась в Ленинград, меня все спрашивали: «А это что за предмет? А это?» Например, был у нас «Анализ архитектурных памятников», его вел знаменитый Александр Георгиевич Габричевский… Габричевский все понимал! У него был такой нюх! Около него всегда паслись будущие молодые гении… Ведь это он открыл Зверева, подкармливал его, давал деньги. Элегантен был неотразимо… Помню, затыкаем тряпками дыры в аудитории, внимательно следим за тем, чтобы двери плотно закрывалось. И тут появляется Габричевский, останавливается на пороге в своем ослепительном, всегда распахнутом пиджаке и с кем-то долго разговаривает. В другом случае мы бы возмутились, но ему это прощалось.