Олег Тарутин - Межледниковье

Мы отогрелись у костерка, съели по лепешке и по картофелине, разгребли нору в ближайшем стогу и влезли туда в спальных мешках.

Ноги приятно ныли от пройденной полусотни с гаком километров, приятно было сознавать, что снаружи холодная октябрьская ночь, а у нас тут двойное тепло — от спальников и от стога, и совсем не по-таежному, а забыто — по-деревенски, дачно — пахнет сено, и отчетливо слышны в ночной тишине паровозные гудки: станция — вот она, а от Уруши рукой подать до Невера, до встречи со своими, а там и Питер, Татьяна, родители… Конец сезона. Возвращение. Ощущение счастья, на миг перехватившее дыхание…

На Урушу мы вышли хорошо выспавшимися, но голодными сверх всякой меры и без копейки: ни на еду, ни на билеты у нас не было. Хорошо, что Володя вспомнил адрес прошлогоднего рабочего. Полсотни поверила нам в долг жена этого работяги, кстати, с ним уже разведенная. Взяв в вагоне-ресторане по сто пятьдесят и по порции винегрета (хлеб и горчица — на столах), мы растянули трапезу до самого Невера. Ну, а в Невере нам стоило только добраться до почты: еще с начала лета у меня хранился бланк перевода от родителей.

На базу мы шли уже с шестью бутылками трехзвездочного коньяка — был он в одну цену с водкой, но, не в пример водке, имелся во всех продуктовых магазинах.

В отведенной партии комнате царило межгудежное затишье, взорвавшееся восторгами в связи с нашим прибытием да еще с бутылками. Из всего коллектива трезвым был один Витя Ильченко.

— Что ж вы — трах-тарарах — нас на Экскаваторном бросили? — напустились мы на Витю.

— Вот все это Герману и выскажите, — отвечал Витя. — Который день уже керосинит, никаких резонов не слушает. Хорошо, хоть за барахлом и за Юркой слетали.

— А где Герман?

— Напротив, в комнате у женщин, чаем отпивается.

Герман сидел с дымящейся пиалой в руках и, морщась и одуваясь, прихлебывал чай.

— Пей, Герман!

— Пейте, Герман Иванович! — наперебой уговаривали его женщины.

Женщин было двое: старшая — очень крупная яркая брюнетка, очень полная нездоровой какой-то полнотой, и совсем молоденькая русоголовая красивая девушка с толстенной косой на плече.

— Ребята! — взревел, увидавши нас, Герман. — Сами пришли! Ну, молодцы! Моя вина, бросил я вас там, закеросинил на этой паскудной базе! — ревел он, обхлопывая нас по плечам и спинам. — Хорошо, что сами вышли! Девочки, это такие ребята! Познакомьтесь! И к черту этот ваш чай, сейчас мы кое-чего получше сообразим!

Познакомились. Старшая, хозяйка комнаты Тамара («Гросстамара», как ее окрестили тут), оказалась заведующей химлаборатории. Девушку с косой звали Наташей. Была она техником-радиометристом, в просторечии — геофизиком, как и наш Ленька, недавней десятиклассницей. После окончания сезона она застряла в Невере по той причине, что все ею заработанное забрала взаймы знакомая полевичка, срочно уезжавшая в Ленинград, не дожидаясь расчета. Эта знакомая давно уже была дома, но высылать Наталье деньги не торопилась.

И загудела наша партия с новой силой. Не ведаю, сколько раз гонцы по очереди бегали в магазин, сколько выхлебал я тогда трехзвездочного коньяка, но на всю жизнь сохранил с тех пор стойкое отвращение к этому напитку. Помню, что я очень хотел понравиться Наташе и штурмовал ее своими стихами, поминутно забывая их и вспоминая подолгу, а она внимала мне терпеливо и сочувственно.

— Наташа! Ты — человек! — кричал ей Ленька из своего угла. — Я бы тебе отдался! Ты его не слушай, он тебе там наплетет в стихах, чего и не было!

— Стихи не плетут! — разлепив глаза, сурово отчеканивал поэт Григорий Глозман. — Стихи пишут кровью сердца! — и вновь затихал, свесив голову на грудь.

Вскоре окончательно свесил голову и я, затихнув возле слушательницы.

Наутро мы с Григорием и Володей пошли к Наталье, обещавшей обстирать и обгладить нас на отъезд. Мне она показалась еще красивее и милее, чем накануне. Наталья жила уже не на базе, где ее отвращал тамошний женский коллектив, злокозненный, завистливый и склочный, она снимала угол поблизости, у каких-то стариков с внуками. Наша партия ей очень понравилась, а Леньку Обрезкина, «Ленечку», она знала еще по совместным экспедиционным курсам радиометристов. Весной в Невер она прибыла уже после нас, но тогда на базе тоже были хорошие ребята, один, кстати, тоже поэт — Ося Бродский, настоящий джентльмен: уступил ей свою раскладушку, а сам спал в кабине машины.

Какой там может быть поэт Ося, будь он хоть трижды джентльменом, когда есть поэт Олег Тарутин!