Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Постепенно в привратке собирался некий ноев ковчег, и всякой твари здесь, как и положено, было по паре. В камере привратки сидели матерые уголовники с тремя и пятью ходками за плечами, презрительно щурившиеся на толпу зэков. Несмотря на понты, ехавших на суд временами пробивало, и они поочередно вскакивали, не совладав с волнением, и начинали нервно туситыю камере, распинывая сидящих зэков.

Тут же сидели какие-то комические персонажи вроде деда, укравшего у соседки козу, или бомжей, которые к холодной зиме добровольно «устраивались» в тюрьму. Им светил год срока, который они с удовольствием отсиживали — хотя и было непонятно, в чем смысл трюка, если срок заканчивался тоже в начале зимы.

Несмотря на то что подельников строго было положено отделять, в привратке они, конечно, встречались.

— Бери нож на себя, — втолковывали двое гопников третьему. Все сидели за то, что порезали кого-то в пьяной драке. — Ты малолетка, тебе много не дадут, а нас отмажешь. Третий не очень охотно, но соглашался. Собственно, вариантов у него не было: сделай он иначе, порежут его, если не прямо в зоне, то сразу по возвращении на родной раён.

— Ба, терпила\ — хором воскликнули два брата, севших за разбой и ехавших на суд. И точно, следующий зэк оказался их потерпевшим — он тоже ехал на суд, где должен был давать показания против братьев-разбойников. В обшарпанной толпе зэков он выглядел белой вороной — ну или белым воротничком. Как оказалось, это был директор магазина и, пока его грабители сидели в тюрьме, он попал туда сам — продал по спекулятивной цене два мешка мандаринов рыночным грузинам.

Теперь торгаш стоял с побледневшим от страха лицом, вжавшись в дверь и ожидая, что братья-разбойники тут же кинутся его бить. Но у них была другая программа.

— Слушай, земляк, значит, ты говоришь на суде, что ножа не было. Все понял?

— Понял, — согласно закивал терпила. — Но на следствии я говорил…

— Это тебе в темноте показалось, что был нож, — понял?

— Точно, — с облегчением согласился директор, и по лицу было видно, что он, действительно, понял — по крайней мере то, что сегодня его зубы останутся во рту.

— Да все равно на зоне пришьют козла, — тихо проговорил кто-то рядом.

— Пришить, может, и не пришьют, а бабой сделают, — так же тихо возразил ему кто-то.

Одним из последних ввели молодого парня с круглой, как смайлик, свежеостриженной головой. На всем его лице от уха до уха была нарисована улыбка, которая как бы говорила: «Вы как хотите, а мне все равно здесь смешно».

— Чего лыбишься? — насели на него мрачные зэки. — Статья какая?

— Сто семнадцатая…

— Изнасилование? А часть?

— Третья.

— Так у него от восьми до пятнадцати со смертной казнью — а он смеется…

Тут засмеялась уже вся камера.

Парень застеснялся и стал в деталях рассказывать свою историю — как примерно полгода «гулял» с девчонкой и, наконец, уговорил ее остаться у него на ночь. Вечером, как приличный кавалер, он предоставил ей свою кровать, сам лег в другой комнате вместе с дедом, но когда дед заснул, то парень отправился в свою постель. Утром, когда девчонка вернулась домой, мать обо всем догадалась и устроила скандал — дочь испугалась и придумала, будто бы парень ее изнасиловал. Поскольку ей было 16 лет, то «смайлику» теперь светила самая тяжелая часть статьи об изнасиловании.

В привратку занесли положенные на день пайки хлеба и сахара. Их разобрали, но есть никто не стал — организм еще отказывался принимать пищу.

Наконец, начали грузить в воронки. В той же сумрачной тесноте, в какой мы сюда и приехали, долго тряслись по зимней дороге. Воронок развозил зэков по отделениям милиции и судам. Последним пунктом был КПЗ — сюда я вошел, уже как в дом родной. И как знакомого на ступеньках, меня встречал все тот же толстый мент со своим опасным ключом — но теперь он пустил его в ход лишь разок, да и то чисто символически. Уже за краткое время заключения я заметил, что стокгольмскому синдрому подвержены обе стороны: и насильник, и жертва одинаково чувствуют себя состоящими в каких-то отношениях, имитирующих человеческие.

В камере КПЗ я привычно устраивался один и тут же заваливался спать. Потом ел обед, казавшийся после тюрьмы, действительно, роскошным, потом долго ходил от двери до окна, и ничего не происходило. Короткий зимний день заканчивался сумерками, когда меня, наконец, вызывали в следственный кабинет.