Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Там все в той же позе, как и в день знакомства, упершись взглядом в стол, сидел Иновлоцкий и начинал имитацию допроса. На все вопросы я отвечал, что отказываюсь участвовать в следствии, так что подписывал в итоге только то, что от дачи показаний отказываюсь.

Однажды сценарий изменился. Кроме Иновлоцкого, в кабинете присутствовал еще один человек — и это был Гена Константинов. Тот самый свидетель по делу Славы Бебко, который дал показания против него и который ошивался на острове у Зубахина.

Гене дали обидное прозвище, на которое он, впрочем, не обижался, — Крокодил Гена. Он действительно был некрасив, имел одутловатое лицо с маленькими глазками и котлетками-бакенбардами. Внешность сама выдавала скользкий характер — я почему-то всегда вспоминал Урию Гипа, пусть Константинов и не был похож на того в описании Диккенса.

Неприятным сюрпризом для всех нас стал роман Константинова с участницей кружка, недавней выпускницей университета Ольгой Мухиной. Что общего могло быть между эстеткой и любительницей Ахматовой Ольгой и туповатым портным Геной, не мог понять никто. Впрочем, жизнь многократно доказывает, что пословица «любовь зла — полюбишь и козла» не шутка, а угрюмая реальность.

В кабинете Крокодил Гена сидел сбоку от следовательского стола — почему-то в шапке, — и по его испуганному виду и бегавшим глазкам я сразу понял, что ничего хорошего про меня он здесь не скажет. «Будь что будет», — мысленно махнул я рукой.

— Привет, Гена! — еще не успев сесть, обратился я к Константинову, как будто бы мы только вчера с ним расстались, а главное, были когда-то друзьями. — Что делается на воле? Как Любаня?

Гена выдавил что-то, что можно было понимать как «ОК».

Иновлоцкий возмутился.

— Виктор Викторович, — вмешался Иновлоцкий. — Мы будем проводить очную ставку, и вы будете говорить только тогда, когда я буду задавать вопросы.

Но я уже пошел вразнос и не останавливался:

— Передай ей, что я ее люблю и думаю о ней каждый день. И скажи, что не даю показаний…

— Прекратите! — уже грозно воскликнул Иновлоцкий. — Или я прекращу очную ставку.

— Так я же отказываюсь участвовать в следствии. И от очной ставки тоже…

— Моя обязанность — провести очную ставку, и я это сделаю.

— Да сколько угодно… — и я снова начал разговор с Константиновым [36] Надежда на болтливость Константинова оказалась тщетной: позднее я узнал, что он не только ничего не передал, но и вообще скрыл от всех, что присутствовал на очной ставке. Выстраивать своих агентов по стойке смирно КГБ умел. . Поняв, что прекратить это безобразие не удастся, Иновлоцкий все же капитулировал и вместо очной ставки отправил меня назад в камеру.

В тот день ужина в КПЗ дождаться не удалось, воронокприбыл раньше — хотя, возможно, это было и не так плохо. Внутри воронка было особенно тесно и душно, так что на полный желудок могло бы и стошнить. Мы возвращались в тюрьму по той же траектории, по которой утром ехали оттуда. В Ленинском РОВД в воронок запихнули «смайлика» — с еще более широкой улыбкой.

— Статью сняли!

— Да ну?!.

— Я спросил ее на очной ставке: «Как ты сопротивлялась, если дед спал в соседней комнате и ничего не слышал?»

— А она?

— Расплакалась и призналась, что оговорила.

— Так зачем тебя снова на тюрьму везут?

— Она же несовершеннолетняя. Сменили статью на 119-ю — до трех лет.

— Ну, в первый раз получишь условно. Вот повезло…

И в воронке даже стало как будто просторнее и светлее, и чуть разгладились хмурые лица. Оказывается, все-таки есть справедливость, и ее ангел-носитель залетает даже сюда — пусть редко и случайно.

Ожидая в привратке возвращения в камеру, я думал о следствии. Еще подростком я прочел в книге о каком-то русском революционере фразу: «Он геройски держался на допросах». Тогда казалось, что я понимал ее смысл. Теперь же я совсем не был в том уверен. Геройски можно было терпеть допросы в сталинском НКВД, где пальцы защемляли дверью и били сапогом по яйцам. Здесь же, где обращались на «вы», как в царской жандармерии и как разговаривал Иновлоцкий, что могло быть героического в том, чтобы просто отвечать на вопросы «нет»?

Фраза про «героизм» была, конечно, красивой, но читать ее было хорошо про кого-то другого. После долгого путешествия в воронке гудела голова от угара, и в горле снова встал тошнотный комок. Мне было плохо, и последнее, чего хотелось, — это чтобы через сто лет кто-нибудь написал про меня: «Он геройски держался на допросах».