Эдди Яку - Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме

На третью ночь моего пребывания в лагере в ангар зашел эсэсовец и крикнул: «Инструментальщики среди вас есть?»

Немного поколебавшись, я поднял руку.

Никакого другого шанса у меня не было. Бухенвальд означал для меня верную смерть. Может, это возможность попасть в другое место? Так и вышло: меня перевели в Зонненберг – лагерь всего на двести человек, находившийся неподалеку от Шварцвальда. Мне снова улыбнулась удача! Следующие четыре месяца было намного легче. Я попал в специализированный механический цех компании «Аума» в двадцати километрах от лагеря. Каждое утро меня отвозил туда водитель, и я с шести утра до шести вечера работал за станком на подземном заводе, морозы мне были больше не страшны. Конечно, я оставался узником: меня приковывали к станку пятнадцатиметровой цепью – именно такая требовалась длина, чтобы я мог вокруг него передвигаться. И опять-таки на шее у меня висела табличка с уже знакомым напоминанием: если я семь раз допущу брак, меня повесят.

Меня приковывали к станку пятнадцатиметровой цепью – именно такая требовалась длина, чтобы я мог вокруг него передвигаться.

В мои обязанности входила подгонка довольно сложных деталей, что требовало абсолютной точности. Ошибешься на долю миллиметра – и деталь испорчена. Так что я должен был быть очень-очень внимателен и осторожен в течение всех двенадцати часов.

На соседних станках работали другие заключенные: мой сосед стоял достаточно близко, и мы могли бы общаться, но он говорил только по-русски, поэтому общения не получилось. Волей-неволей мне приходилось контактировать только с охранником, который приковывал меня цепью к станку, а по вечерам отвозил обратно в концлагерь. Вообще-то он должен был проверять меня каждые три часа, приносить пайку хлеба и отпускать в туалет, но он сильно пил и часто подолгу не появлялся. Один раз мне «приспичило», и я не знал, что делать. Недолго думая я снял заднюю панель станка и из запасной ветоши соорудил в нем нечто вроде уборной, чтобы помочиться, а потом поставил панель на место. Если бы охранник застукал меня, то за такое дело я поплатился бы жизнью. Но уж если бы пришлось умирать, я предпочел бы умереть с достоинством.

Вечно пьяный охранник был невероятно раздражителен, даже для эсэсовца. Иногда он избивал меня без всякой причины – просто потому, что день не задался или он хватил лишнего. Когда мы возвращались в лагерь, он с угрозой в голосе вразумлял меня: «Смотри… Об этом никому ни слова. Если что-то ляпнешь, прострелю тебе спину и скажу всем, что ты пытался бежать. Сам знаешь, кому больше поверят – мне или мертвому еврею». Под «этим» подразумевались его пьянство и побои.

Однажды он сказал, что меня хочет видеть один из руководителей завода. «Ну все, – решил я. – Наверное, семь раз допустил брак, и меня поведут на виселицу». Я повернулся к русскому за соседним станком и объяснил ему жестами, что он может забрать мой хлеб. И сказал, хотя он вряд ли меня понял: «Там, куда я иду, хлеб не нужен».

Фамилия человека в медицинском халате и с совершенно седой головой, перед которым я предстал, была Гох. Мне подумалось, что он чуть ли не вдвое старше моего отца. Я стоял понурясь, ожидая, что вот сейчас он на меня накричит и меня поведут на виселицу. Ничего подобного! Он говорил очень мягко. Спросил, не сын ли я Исидора, и, услышав мой ответ, разрыдался. Оказалось, что во время Первой мировой войны они вместе с отцом были в плену. Он был взволновал и твердил, что очень сожалеет о происходящем, но у него слишком мало возможностей что-то сделать. «Эдди, извини, – говорил этот седой человек, – я не могу помочь тебе сбежать. Но на работе ты каждый день будешь получать дополнительную порцию еды. Увы, это все, что в моих силах. И пожалуйста, уничтожай то, что не сможешь съесть».

И действительно, после этого разговора в отделении для инструментов моего станка я ежедневно, в начале смены, находил еду: хлеб, молочную кашу, а иногда даже салями. Это было как нельзя кстати, ведь к тому моменту мы, выжившие заключенные, превратились в ходячие скелеты. Пищеварительная система настолько пострадала от голода и некачественной пищи, что есть было очень трудно. С кашей я все-таки справлялся, хотя приходилось нести ее в туалет и разбавлять водой, чтобы переварить, – молоко было слишком жирным. К салями я вообще не прикасался – она бы меня просто убила. Отдавать ее другим заключенным тоже было нельзя – ведь так я мог подставить друга моего отца. Приходилось от нее избавляться, измельчая с помощью станка. Из-за голода мы разучились есть! Но опять-таки – проявленная Гохом доброта помогала не сдаваться.