Эдди Яку - Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме

После войны я пытался найти доктора Киндермана и с большим сожалением узнал, что он скончался. Я всегда буду благодарен ему: за то, что спас мне жизнь, оказал неоценимую помощь моему лучшему другу и моей сестре, и за его бесценный совет, которому в дальнейшем я старался следовать неизменно. «Эдди, – сказал он, – если хочешь выжить, сразу после работы ложись и отдыхай, береги энергию. Один час отдыха – это два дня жизни».

Некоторые заключенные, вернувшись с работы, начинали сновать взад-вперед по территории лагеря. Одни искали еду, другие – членов семьи и друзей. И действительно иногда кто-то находил своих близких. А вот добыть еду с помощью такой беготни было невозможно – они лишь впустую тратили драгоценную энергию. Я берег ее как мог, зная, что каждая сбереженная калория увеличивает мои шансы согреться и залечить раны.

В Аушвице надо было неустанно следить, чтобы тело сохраняло работоспособность. Для этого требовалась отказаться от всего, кроме воли к жизни, сосредоточиться на том, чтобы прожить еще один день. Тем, кто тратил энергию на оплакивание утраченного – прошлой жизни, семьи, материальных ценностей, – это было не по силам. В Аушвице не существовало ни прошлого, ни будущего – одно лишь выживание. И выжить можно было, только приспособившись к этой немыслимой адской жизни.

В одну из ночей я разбудил его и сказал по-французски: «Если ты не заткнешься со своими миньонами и со своей выпечкой, я тебя убью!»

Однажды к нам привезли венгров, которые решили растягивать свои пайки: они разрезали хлеб пополам – одну половину съедали, другую заворачивали в бумагу и припрятывали на потом. Узнав об этом, мы пришли в ярость. Они не понимали, к чему могла привести их бережливость! Если бы нацисты нашли спрятанный хлеб, то не только избили бы их, но и урезали бы наши и без того мизерные пайки под предлогом того, что евреи не справляются и с нынешними порциями. Как тут было не возмутиться! Мы всегда хотели есть, все больше теряли в весе, некоторые начинали бредить от голода!

Моему соседу по нарам – французскому еврею, который до войны работал поваром, – снились кошмары о еде. Во сне он говорил о волованах, филе-миньонах и багетах. Никому он особо не мешал, но мне, лежащему рядом со сведенным от голода животом, стало невмоготу выслушивать описания всех этих вкусностей. В одну из ночей я разбудил его и сказал по-французски: «Если ты не заткнешься со своими миньонами и со своей выпечкой, я тебя убью!»

МЫ С КУРТОМ старались как можно больше быть вместе. Вместе приспосабливаться к нашей адской жизни, делиться всем, что у нас было. Каждое утро в 5 часов, когда звонил монастырский колокол, мы вместе шли в душ, где пользовались одним на двоих кусочком мыла. Каждый месяц я давал парикмахеру кусочек хлеба, и он брил наши с Куртом головы, чтобы не завелись вши.

Почти четыре месяца мы по утрам пили суррогатный кофе. Было невкусно, но поначалу мы поглощали его с жадностью. Однажды я почувствовал, что напиток как-то странно пахнет, пошел на кухню и спросил работавшего там парня, почему кофе пахнет не как кофе, что в него добавляют. «Бромид», – ответил он. Мне было известно, что это химическое вещество используется для подавления сексуального влечения у мужчин. На десять человек хватило бы примерно полстакана. И снова спросил: «А сколько вы его добавляете?» – «Что за глупый вопрос! Всю эту жестяную банку!» – уверенно заявил парень, указывая на большущую емкость.

Этого количества бромида было достаточно, чтобы кастрировать сотню мужчин!

Такого я не ожидал! Этого количества бромида было достаточно, чтобы кастрировать сотню мужчин! Конечно, мы с Куртом перестали пить так называемый кофе. Вот почему сегодня у меня есть семья. А вот один мой друг из Израиля выжил, но так и не смог завести детей – кофе привел в негодность его репродуктивную систему.

С каждым днем сил у нас оставалось все меньше. И мы знали, что, когда их совсем не останется, нас убьют. В барак регулярно приходил врач, чтобы нас осмотреть и проверить на вшивость – разумеется, в самом прямом смысле слова. Для проверки он брал рубашку только у одного заключенного. И если бы обнаружил на ней хоть единственную вошь, это означало бы для нас смертный приговор. Нас бы просто заперли в бараке и отравили газом. Мы с ужасом ожидали таких проверок, потому что испытывали настоящие нашествия вшей. На руку нам было лишь то, что рубашка осматривалась одна. По утрам, перед проверкой, мы находили человека в самой чистой рубашке, тщательно собирали с него всех вшей, и он представал перед врачом.