Оттокар Чернин - В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии

Итак, мы в Бухаресте пытались проплыть между двумя опасными рифами: надо было не ранить румын смертельно, по возможности соблюдая характер компромиссного мира, и все же сохранить за собою поддержку турок и болгар.

Требование отказа от Добруджи было для румын чрезвычайно тягостно, и оно стало для них сносным только тогда, когда после упорной борьбы с яростным сопротивлением болгар нам с Кюльманом удалось обеспечить румынам выход к Черному морю.

Если нам впоследствии бросали упрек и за то, что мы навязали румынам насильственный мир, и за то, что недостаточно охраняли болгарские требования и желания, то надо сказать, что противоречивость этих упреков бросается в глаза. Ради Болгарии и Турции нам приходилось требовать Добруджу и обращаться с румынами более беспощадно, чем мы этого хотели бы. В конце концов нам удалось убедить турок и болгар согласиться на наши проекты, а если сравнивать с меркой Версаля, то Бухарестский мир поистине может быть назван компромиссным. Это можно утверждать и о содержании его, и о форме.

Лица, ведшие переговоры, как в Версале, так и в Сен-Жермене, были бы весьма довольны, если бы с ними обращались так, как мы обращались с министерством Маргиломана.

Румыны потеряли Добруджу, но сохранили бесспорный выход к морю, они из-за нас потеряли полосу почти не заселенной местности, но благодаря нам же выиграли Бессарабию.

Они выиграли гораздо больше того, что потеряли.

Чем дальше шла война, тем она больше утрачивала характер дела рук отдельных лиц. Она принимала характер космического события, которое все больше и больше ускользало от влияния отдельных лиц – хотя бы и самых могущественных.

Договоры, лежащие в основе коалиций, приковали кабинеты к определенным целям войны; обещания компенсаций, данные собственным народам, приподнятые надежды на выгоды, которые можно будет извлечь из конечной победы, искусственно культивируемая безграничная ненависть, усиливающееся одичание и огрубение – все это создавало такую ситуацию, которая превращала каждого отдельного человека в мелкий камешек, оторвавшийся при обвале, оставляя вождей без выбора и без цели: положение, которым уже нельзя руководить, да которым фактически никто и не руководил.

Версальский Совет четырех некоторое время пытался убедить весь мир, что он обладает достаточной силой, чтобы перестроить Европу согласно своим идеям. Согласно своим идеям! Во-первых, это были четыре идеи, в корне совершенно различные, потому что Рим, Париж, Лондон и Вашингтон символизировали четыре совершенно разных мира. А каждый из четырех представителей их – the big four, как их называли, – являлся, в свою очередь, пленником своих программ, своих уступок и своих народов.

Парижские переговоры за закрытыми дверьми, затянувшиеся на долгие месяцы и являвшиеся самой верной подоплекой европейской анархии, проходили при такой обстановке не случайно. Спорам не было конца, и двери и окна должны были быть поэтому заперты.

Вильсона у нас осыпали насмешками и проклятиями за то, что он бросил свою программу на полпути; разумеется, между его четырнадцатью пунктами, с одной стороны, и Версальским и Сен-Жерменским миром – с другой, нет ничего общего. Но слишком часто забывалось, что Вильсон уже был лишен силы, необходимой для проведения его воли против определенных желаний остальных трех членов совета. Мы не знаем, что именно происходило за закрытыми дверьми, но мы можем догадываться, что Вильсон защищал свою программу в течение многих недель и месяцев.

Говорят, что он мог бы прервать переговоры и уехать. Конечно, это он мог бы сделать, но разве от этого хаос уменьшился бы? Разве для всего мира было бы лучше, если бы единственный человек, преисполненный не одной только жадностью завоевателя, бросил винтовку и ушел с поля дипломатического сражения? Ведь и Клемансо, антипод Вильсона, не был свободен в своих действиях. Правда, что этот старец, которому удалось перед смертью утолить свою ненависть против германцев 1870 года, упивался местью со сладострастием – но независимо от этого, если бы он и попытался заключить вильсоновский мир, то против него сейчас же восстали бы все крупные и мелкие рантье Франции, которых в течение пяти лет уверяли, «que les boches payeront tout». Все, что он делал, он делал с наслаждением – но иначе поступить и не мог, потому что в противном случае вся Франция отказалась бы от него.