С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Итак, до моей поездки в Москву, мне необходимо иметь еще письмо или телеграмму, или телефон от Тебя или от С. М. Эйзенштейна с подтверждением того, что я могу начать работу с октября.

Пока всего хорошего, поправляйся.

И я тоже Тебя обнимаю.

Твой

И. Билибин

Черновик. Архив семьи художника.

1И. Э. Грабарь в своем письме от 13 июня 1941 г. сообщал, что ему поручена художественная консультация в фильме "Иван Грозный", и предлагал Билибину выполнить эскизы костюмов.

2В это время Билибин работал над эскизами костюмов к цветному фильму "Коваль- богатырь" для Минской киностудии. Из-за начавшейся войны фильм поставлен не был.

3Имеется в виду пьеса Ю. С. Волина и Г. М. Ромма "Репин в Пенатах".

Основная часть воспоминаний написана специально для данного сборника В случаях использования материалов, ранее опубликованных в печати или найденных в архивах, дается специальная сноска.

Воспоминания расположены в хронологическом порядке, за основу взят период, с которого каждый автор начинает свое повествование.

О. В. Яфа-Синакевич

[ЗАХАРЬЕВСКИЕ СОБРАНИЯ]

<...> 9 ноября, в свою очередь, приехала в Петербург Маня {1}. Наша гимназическая компания снова оказалась в сборе и уже опять в моей комнате на Захарьевской, которая, после выезда из нее школы {2}, снова приобрела жилой и уютный вид. <...> А вскоре наш кружок обновился, пополнившись новыми тремя членами. Мы и раньше не раз слыхали от Мани о ее троюродных братьях мальчиках Билибиных, а старшего из них — Ваню, я даже и встречала у Станюковичей на их "вторниках", когда они жили в П[етер]бурге на Преображенской улице. Теперь, узнав о Манином приезде, братья Билибины выразили желание встретиться с ней, вследствие чего, с разрешения мамы и бабушки, здоровье которой значительно окрепло за последний месяц, решено было пригласить их к нам на Захарьевскую в один из ближайших вечеров после маниного приезда. А они не только сами явились в указанный вечер, но еще и прихватили с собой своего друга студента- поэта И. И. Ореуса, пояснив нам, что они никогда с ним не расстаются <...>. В течение первого же вечера мы настолько сошлись с нашими новыми приятелями, что чувствовали себя с ними, как в привычной компании.

И мы им тоже, по-видимому, пришлись по душе. Уходя, они выражали желание продолжать бывать у нас, а мы решили привлечь их к спектаклю, который готовили к постановке в пользу нашей школы и который должен был состояться 8 декабря в театральном зале Кононова.

"...Вам нужны актер, суфлер и "весельчак-распорядитель", — писал нам через несколько дней Иван Яковлевич. — Я, если позволите, возьму на себя последнее. Положим, особенно веселым темпераментом я не обладаю, но постараюсь быть очень и очень расторопным и все время хохотать: ха-ха- ха-ха-ххха!!! Впрочем, увидим. Ореус в суфлеры, например, вовсе не годится: он совершенно не умеет шептать. Когда в гимназии, бывало, кто-нибудь просил его подсказать, то происходил такой адский свист и дьявольское шипение, что учитель укоризненно качал головой и восклицал: "Ореус! Ореус!"

Так было положено начало знакомству с "Билибичами", как окрестила Леля все трио. В течение зимы наш кружок не раз собирался вместе с ними в нашей гостиной на Захарьевской.

Обыкновенно, в точно назначенное ими время, в нашей квартире раздавался звонок — и все трое, с комически торжественным видом, гуськом, входили в нашу прихожую: Иван Яковлевич, который называл себя начальником трио и непременно входил первым, нес под мышкой папку с рисунками, которую бережно клал на столик под зеркалом; Александр Яковлевич (иначе — Шура), в отцовской шубе и башлыке поверх гимназической фуражки (маскарад этот был нужен п[отому], ч[то] гимназистам воспрещалось выходить вечером без взрослых), с раскрасневшимся на морозе и радостно сиявшим лицом, нес гитару. Иван Иванович, войдя последним, с озабоченно-растерянным видом искал, куда пристроить свою фуражку. Мы были уже в сборе in corpore {3}, высыпали их встречать в прихожую — Оля Пассек, Верочка, Леля, Риночка Ш[охор]-Т[роцкая] и я. После шумного обмена приветствиями все гурьбой входили в гостиную, где наши гости, не теряя времени, принимались демонстрировать нам свои новые достижения: Ив[ан] Яковлевич] показывал свои последние эскизы или читал написанную им и им же иллюстрированную новую сказку. В его сказках всегда говорилось о солнце, о весне, о светлых мечтах и о вдохновенных героях, и все действующие лица носили необычайно красивые и фантастичные имена. . . За ним Шура, с многозначительно-торжественным видом, прочитывал свой новый "трактат" — на какую-нибудь самую неожиданную тему, — и тогда наступала очередь Ореуса. Он никогда не начинал сам, но и не отговаривался, когда его друзья, показав сначала свои таланты, заявляли, что у Ивана Ивановича есть новые стихи. Судорожно охватив пальцами одно колено и ни на кого не глядя, он читал со странным напряжением, как бы выталкивая из себя слова (это и вообще была его манера говорить), иногда повышая голос до пафоса. Эта необычная манера казалась нам забавной, и, каюсь, мы зачастую, переставая вникать в смысл и содержание его стихов, всегда глубоких и тонких, всегда искренних и далеких от всякой притворной банальщины, с трудом сдерживали смех. А между тем все мы и тогда уже не могли не чувствовать и не ценить в нем совсем особенного большого человека, отмеченного печатью крупного, своеобразного таланта и одаренного красивой, благородной и кристально чистой душой.