С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Билибин вел в мастерской живопись (акварель), композицию и графический рисунок. Замечания его отличались глубокой продуманностью, к студентам он относился как к младшим коллегам, не навязывал никаких готовых концепций, его советы доказывались логикой и были безусловными. Твердо настаивал он на том, что любое решение должно быть профессиональным, на грамотной основе. Он охотно делился с нами своим громадным творческим опытом. Он настаивал на значении контура в живописи, рисунке, графике. Много говорил о способе отражения любого явления в графике средствами белого и черного. О том, что рисуется предмет не только черными линиями, но и белыми пространствами. Он пояснял это на примере пейзажа, в котором свет проникает через листву дерева круглыми пятнами светлого, как бы объедая отдельные листки и веточки. Мы на практике убеждались в правоте его положений. Ивая Яковлевич обращал наше внимание на специфический графический узор в любом материале, будь это мех или оперение птицы, складки узорной ткани или ветка дерева. Он требовал точности в изображении предмета, приносил нам свои рисунки в подтверждение сказанного, помню его великолепные штудии краба, ветки елки с шишками, дерева зимой и летом, камней на морском берегу, все это сделано было с точностью и одновременно с анализом сущности предмета, Он обращал наше внимание на то, что даже грязь на дороге имеет свой неповторимый узор.

Иван Яковлевич стремился научить нас смотреть на окружающее пытливыми глазами художника, одновременно изучая, анализируя явления. Он был требовательным к правдивости художника, к знанию изображаемого. Помню интересные рассуждения Билибина в связи с нашей работой над композицией "Степан Разин у Симбирска" о типе лица русского человека. Распространенное мнение о том, что для истинно русского характерно круглое лицо с вздернутым носом и светлыми волосами он считал неверным. Гип русского, москвича или курянина, он рисовал так: темно-каштановые волосы, густые соболиные брови, прямой, слегка с горбинкой нос, чуть удлиненное лицо. Таков у Билибина лермонтовский Кирибеевич. Свои положения художник аргументировал ссылками на летописи и былины.

В исторических композициях и иллюстрациях он требовал точности в изображении архитектуры, костюма, предметов обихода, не допуская пренебрежения даже к второстепенным деталям. Помогая студенту решить какую-либо деталь, он приносил по нескольку фолиантов (а библиотека у него была богатейшая и постоянно им пополнялась).

Иногда на вопрос студента Билибин отвечал: надо подумать, и по прошествии нескольких дней давал исчерпывающий аргументированный ответ. Нас поражало, как Иван Яковлевич мог, казалось бы, по малозначительному поводу посвящать несколько дней изучению и анализу, и вместе с тем это вселяло в нас глубокое уважение и доверие к педагогу. Он внушал нам чувство ответственности к листу бумаги. Однажды, остановившись перед гладко натянутым на доску листом, Иван Яковлевич сказал:

— Ведь здесь может оказаться будущий музейный шедевр.

Иван Яковлевич любил острое слово — это никогда не было обидно, но действовало неотразимо. Однажды он остановился у работы Виктора Морозова: "Каковы ваши намерения?" — спросил он. Виктор, не задумываясь, ответил: "Собираюсь сначала пройтись так, — он показал рукой сверху вниз, — а потом так", — провел рукой справа налево. Иван Яковлевич подумал и ответил: "Ну что ж, пройдитесь сначала так, а потом так",— и он, повторив жест Морозова, отошел от работы.

Как-то на производственном учебном совещании Шиллинговский дважды спутал отчество Ивана Яковлевича, назвав его Иваном Александровичем. Билибин подвинул ему блюдечко со словами: "За каждого Александровича кладите сюда гривенник".

Когда один редактор сделал какие-то туманные замечания о его работе, Иван Яковлевич вынул карандаш и попросил редактора изобразить, что он хочет сказать, чем поставил редактора в затруднительное положение.

Иван Яковлевич всегда возмущался, когда слышал выражение: "Не знаю, куда убить время".

— Не убивайте его, отдайте лучше мне, — говорил он, — для выполнения моих планов мне нужно прожить сто двадцать лет. Я не уверен, что мне это удастся.

Навсегда запомнилась встреча с Иваном Яковлевичем уже в суровые дни 1941 года. Будучи в Народном ополчении, я встретил однажды Ивана Яковлевича с Александрой Васильевной на 3-й линии Васильевского острова. Помню, Иван Яковлевич с большим уважением отнесся к моей военной форме и так серьезно сказал, что, к сожалению, это мне недоступно не возьмут. Я спросил, не собирается ли он эвакуироваться.