Екатерина Суровцева - Вена в русской мемуаристике. Сборник материалов

Окрестности казарзской железнодорожной станции нашёл я загромождёнными провиантом, порохом, орудиями и снарядами, которых не успевали грузить и отправлять по назначению, хотя ежедневно от Казарзы до Вероны перевозилось более 14,000 центнеров военных тяжестей. С самого начала кампании австрийское военное ведомство сделало важную ошибку: вместо того, чтобы провиант и прочие громоздкие тяжести морем везти из Tpиecтa в Венецию и оттуда по готовой железной дороге отправлять в Верону, водяным путём принялись преимущественно перевозить войска. С появлением французского флота в Адриатическом море сообщение Tpиeстa с Венецией было прервано, и всё движение по нужде перешло на одну недоконченную железную дорогу. Перерыв рельсов между Набрезиной и Казарзой не мешал войскам следовать безостановочно, но сильно замедлил перевозку военных припасов, что не могло не повлиять невыгодным образом на ход военных операций. Тут же должен заметить, какой замечательный порядок существовал по всей дороге, благодаря австрийской военной дисциплине. Несмотря на огромное скопление военных лиц всякого звания, здоровых и раненых, и чиновников всевозможных ведомств, ни в Казарзе, ни на пути не встретил я ни одного пьяного солдата, ни одного офицера в излишне восторженном расположении духа. Во всех гостиницах и кофейнях царила редкая тишина. Офицеры входили и уходили, раскланиваясь между собой, закусывали, пили вино, но всё это обходилось без шума, без брани и скандала. Даже присутствие в гостиницах молодых прислужниц не вызывало со стороны офицеров нескромной шутливости. Прежде всего требуется от австрийского офицера безусловное соблюдёте законов чести и приличное поведёте. Это не служить ещё доказательством, будто все австрийские офицеры ведут себя безукоризненно, встречаются и между ними очень дурные субъекты, готовые на всякую безобразную выходку, но за каждым проступком следует неизбежное наказание. Офицер, провинившийся против чести или нарушивший какое-либо, офицерскому званию присвоенное правило приличия, немедленно исключается из службы.

От Казарзы до Вероны случилось мне проехать в одно время с тогдашним председателем государственного совета, эрцгерцогом Райнером, имевшим любезность пригласить меня в своё вагонное отделение. Эрцгерцог, о котором уже до того я наслышался много хорошего, совершенно покорил меня своим добродушным обращением. Разумно рассуждал он о делах, крепко занимавших в то время каждого австрийца, без всякого нетерпения выслушивал рассуждения, противоречившие его мыслям, и никому не давал чувствовать своего высокого значения. Наше путешествие обошлось не без задержек; поезд принуждён был беспрестанно останавливаться на станциях для пропуска встреченных цугов. В виду самой Вероны мы были остановлены на два часа в ожидании поезда с ранеными, долженствовавшего двинуться из крепости. Раненых и больных отвозили из Италии во внутренние провинции для размещения по обывательским домам, как можно ближе к месту родины. Жара довела нас до изнеможения; недоставало тени, недоставало хорошей воды. Обер-кондуктор предложил эрцгерцогу телеграфировать в Верону о том, что он едет с нашим поездом для простановки веронского цуга, отчего тот решительно отказался, объявив, что он готов прождать сколько угодно, раненых же не следует задерживать без особенно важной причины. В Вероне не оказалось ни одного фиакра у станции железной дороги, отстоявшей от города на добрый пушечный выстрел; эрцгерцог со своим адъютантом пешком побрели в город; егерь понёс дорожные мешки; сундуки повезли на ручной тележке. Следом за ними потянулись прочие путешественники.

На другое утро поехал я, начав с графа Грюнне, являться всем наличным военным властям. Многим мой приезд приходился не по сердцу: патриотическое самолюбие их противилось видеть русского офицера близким свидетелем горьких неудач, которыми разразился поход, начатый с самыми блестящими надеждами. Чувство это было весьма натурально: поэтому на мне лежала строгая обязанность, по возможности, ему потворствовать, не роняя при том собственного достоинства. В этом случае я нашёл полезную мне поддержку в эрцгерцогах и в старых генералах, которые, помня ещё наполеоновские войны, открыто продолжали сочувствовать русским. От них видел я одни любезности во всё время моего пребывания в императорской главной квартире. Храбрый граф Шлик, под Лейпцигом потерявший один глаз от пики русского казака, принявшего его за французская офицера, зла не помня, принял меня с открытыми объятии и долго со мной разговаривал о делах, нисколько не скрывая их дурного положения. И я отвечал так же откровенно, пока он не коснулся положения, принятого Россией относительно итальянского вопроса. Тут мои обдуманно уклончивые ответы вызвали его сделать замечание: