Александр Черкасов - На Алтае [Записки городского головы]

Странно, что сибирская монета, а в особенности полновесные гривны и пятаки, назывались по всей Сибири «барнаулами», а монетки в 1/4 копейки народ и теперь почему-то зовет «бухонками».

Вся местность, как около завода, так и в его окрестностях, на большое пространство ровная и потому не может похвастаться красотой природы. Кроме не особенно возвышенных берегов в некоторых местах Малого Сузуна и Оби, нет ни одной горки, поэтому вся местность крайне однообразна и только сосновые леса придают ей несколько оживленный характер. Самое селение Сузун раскинуто на довольно большом пространстве и разбито правильными широкими улицами, в которых живет до 4-х тысяч жителей, преимущественно бывших обязательных горнорабочих людей. Завод построен в этой привольной местности тогда, когда тут были еще непроходимые девственные леса, а потому почти все дома водворяемых обывателей строились прямо «с пня», из кондовых сосновых бревен. Некоторые из таких первобытных построек уцелели до 1880-х годов и были еще так прочны, что не требовали особого ремонта и только, как говорят сибиряки, «ушли в землю» нижними венцами бревен. Еще замечательнее то, что во многих так хорошо сохранившихся домах уцелели первобытные русские печи, которые делались не из кирпича, а «набивались» из глины и потому назывались «битыми».

В 1882 году мне пришлось видеть поправку одного «с пня» рубленого дома, который, как покосившийся, перебирали заново. Совершенно сохранившийся на нем лес был так прочен и так уплотнел от времени, что его не брали топоры, а битую старинную русскую печь выворотили «стулом» (целиком) и разбивали уже на улице горными инструментами, как горную породу — до того она спеклась и слилась в одну общую массу. Да и немудрено, потому что она работала, вероятно, ежедневно в течение более 130 лет!..

Конечно, как истый охотник, я скоро узнал, что в окрестностях Сузуна пропасть тетеревей, а в его поредевших лесах есть еще рябчики и глухари, но зато почти никакого зверя, кроме зайцев, волков, изредка лисиц и мелких хищных грызунов. Хоть это последнее и производило разочарование после богатой звериной охоты в Нерчинском крае, но тем не менее я с нетерпением ждал весны, чтоб поохотиться хоть на уток и на косачей около токов, а их было очень много во всех концах близких окрестностей Сузуна.

Наконец, пришла и она, эта давно жданная гостья — весна!.. Но, увы! Это не та красавица Забайкалья, которая, как нервная и страстная брюнетка, задыхаясь от избытка здоровья, тотчас сбрасывает с себя лебяжью опушку и скорее, скорее кокетливо летит в объятия златокудрого солнца, чтоб вместе надышаться свежестью воздуха и в горячем поцелуе слиться с ним в одно целое, живое, так упоительно действующее на душу!.. Нет! Тут не увидишь с первыми теплыми лучами зеленеющих увалов гор с их первыми лиловыми цветочками «ургуя» (прострел, ветреница), которые так бойко и приветливо, вылезая из-под снега, манят к себе из горных тайников, по утрам и вечерам, диких коз и изюбров! Тут весна уже в апреле месяце пустит только массу мутной воды в речки и все еще кутается в снеговом саване, как малокровная блондинка, которая все мерзнет и боится открыть свои тощие плечики.

В помощь к этим страстным охотничьим ожиданиям явился товарищем и ментором по знанию местности бывший прислужник моих предместников Андрей Архипович Жарков. Этот очень небольшой, бойкий, юркий и крепкий человек, который всю жизнь, с подростков, вертелся около господ, а потому коротко изучил их общие потребности и знал, кому и как угодить; по душе же он был страстный, но горячий охотник.

Небольшая и приземистая фигура Архипыча невольно напоминала мне выражение нашего бывшего профессора палеонтологии в горном институте, худо говорившего по-русски. Этот уважаемый человек, читая, бывало, лекции, чтоб охарактеризовать наружный вид, например, сплюснутой и широкой ракушки, диктовал так: «Ну да, она шире, чем длиннее — и уже, чем короче». Конечно, при этом поднимался невольный и неудержимый смех, но опытный профессор не терялся, пережидал, давал, что называется, пересмеяться кадетам, потом серьезно спрашивал: «Ну что вам смешно? Что я не умел корошо сказать по-русски? Ну я буду диктовать по-немецки, по-французски, по-шведски, по-английски, — как похотите, мне все равно». — Тут, конечно, все присмирели, переконфузились и у всех вместо смеха явилась невольная краска на вытянутых физиономиях. Все встали, извинились и просили продолжать по-русски. «Ну, ну, так лютче, — пишите», — ответил он и снова послышался скрип перьев под диктовку «ракушки», как называли профессора…