Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Плевать мнѣ на ваши подошвы. Приказываю вамъ немедленно собирать вещи и идти.

Небритая щетина на верхней губѣ І. А. грозно стала дыбомъ.

— Идите вы къ чортовой матери, — сказалъ І. А., усаживаясь на койку. — И позовите кого-нибудь поумнѣе.

Чинъ постоялъ въ нѣкоторой нерѣшительности и ушелъ, сказавъ угрожающе:

— Ну, сейчасъ мы вами займемся...

— Знаешь, І. А., — сказалъ я, — какъ бы тебѣ въ самомъ дѣлѣ не влетѣло за твою ругань...

— Хрѣнъ съ ними. Эта сволочь тащитъ меня за здорово живешь куда-то къ чортовой матери, таскаетъ по тюрьмамъ, а я еще передъ ними расшаркиваться буду?.. Пусть попробуютъ: не всѣмъ, а кому-то морду ужъ набью.

Черезъ полчаса пришелъ какой-то новый надзиратель.

— Гражданинъ П., на свиданье...

І. А. уѣхалъ въ Сибирь въ полномъ походномъ обмундированіи...

Каждую недѣлю ленинградскія тюрьмы отправляютъ по два этапныхъ поѣзда въ концентраціонные лагери. Но такъ какъ тюрьмы переполнены свыше всякой мѣры, — ждать очередного этапа приходится довольно долго. Мы ждали больше мѣсяца.

Наконецъ, отправляютъ и насъ. Въ полутемныхъ корридорахъ тюрьмы снова выстраиваются длинныя шеренги будущихъ лагерниковъ, идетъ скрупулезный, безконечный и, въ сущности, никому не нужный обыскъ. Раздѣваютъ до нитки. Мы долго мерзнемъ на каменныхъ плитахъ корридора. Потомъ насъ усаживаютъ на грузовики. На ихъ бортахъ — конвойные красноармейцы съ наганами въ рукахъ. Предупрежденіе: при малѣйшей попыткѣ къ бѣгству — пуля въ спину безъ всякихъ разговоровъ...

Раскрываются тюремныя ворота, и за ними — цѣлая толпа, почти исключительно женская, человѣкъ въ пятьсотъ.

Толпа раздается передъ грузовикомъ, и изъ нея сразу, взрывомъ, несутся сотни криковъ, привѣтствій, прощаній, именъ... Все это превращается въ какой-то сплошной нечленораздѣльный вопль человѣческаго горя, въ которомъ тонутъ отдѣльныя слова и отдѣльные голоса. Все это — русскія женщины, изможденныя и истощенныя, пришедшія и встрѣчать, и провожать своихъ мужей, братьевъ, сыновей...

Вотъ гдѣ, поистинѣ, "долюшка русская, долюшка женская"... Сколько женскаго горя, безсонныхъ ночей, невидимыхъ міру лишеній стоитъ за спиной каждой мужской судьбы, попавшей въ зубцы ГПУ-ской машины. Вотъ и эти женщины. Я знаю — онѣ недѣлями бѣгали къ воротамъ тюрьмы, чтобы узнать день отправки ихъ близкихъ. И сегодня онѣ стоятъ здѣсь, на январьскомъ морозѣ, съ самаго разсвѣта — на этапъ идетъ около сорока грузовиковъ, погрузка началась съ разсвѣта и кончится поздно вечеромъ. И онѣ будутъ стоять здѣсь цѣлый день только для того, чтобы бросить мимолетный прощальный взглядъ на родное лицо... Да и лица-то этого, пожалуй, и не увидятъ: мы сидимъ, точнѣе, валяемся на днѣ кузова и заслонены спинами чекистовъ, сидящихъ на бортахъ...

Сколько десятковъ и сотенъ тысячъ сестеръ, женъ, матерей вотъ такъ бьются о тюремныя ворота, стоятъ въ безконечныхъ очередяхъ съ "передачами", съэкономленными за счетъ самаго жестокаго недоѣданія! Потомъ, отрывая отъ себя послѣдній кусокъ хлѣба, онѣ будутъ слать эти передачи куда-нибудь за Уралъ, въ карельскіе лѣса, въ приполярную тундру. Сколько загублено женскихъ жизней, вотъ этакъ, мимоходомъ, прихваченныхъ чекистской машиной...

Грузовикъ — еще на медленномъ ходу. Толпа, отхлынувшая было отъ него, опять смыкается почти у самыхъ колесъ. Грузовикъ набираетъ ходъ. Женщины бѣгутъ рядомъ съ нимъ, выкрикивая разныя имена... Какая-то дѣвушка, растрепанная и заплаканная, долго бѣжитъ рядомъ съ машиной, шатаясь, точно пьяная, и каждую секунду рискуя попасть подъ колеса...

— Миша, Миша, родной мой, Миша!..

Конвоиры орутъ, потрясая своими наганами:

— Сиди на мѣстѣ!.. Сиди, стрѣлять буду!..

Сколько грузовиковъ уже прошло мимо этой дѣвушки и сколько еще пройдетъ... Она нелѣпо пытается схватиться за бортъ грузовика, одинъ изъ конвоировъ перебрасываетъ ногу черезъ бортъ и отталкиваетъ дѣвушку. Она падаетъ и исчезаетъ за бѣгущей толпой...

Какъ хорошо, что насъ никто здѣсь не встрѣчаетъ... И какъ хорошо, что этого Миши съ нами нѣтъ. Каково было бы ему видѣть свою любимую, сбитую на мостовую ударомъ чекистскаго сапога... И остаться безсильнымъ...

Машины ревутъ. Люди шарахаются въ стороны. Все движеніе на улицахъ останавливается передъ этой почти похоронной процессіей грузовиковъ. Мы проносимся по улицамъ "красной столицы" какимъ-то многоликимъ олицетвореніемъ memento mori, какимъ-то жуткимъ напоминаніемъ каждому, кто еще ходитъ по тротуарамъ: сегодня — я, а завтра — ты.