Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Ну, пока тамъ что, давай поцѣлуемся.

Мы по доброму старому россійскому обычаю колемъ другъ друга небритыми щетинами...

— Какъ ты попалъ сюда? — спрашиваю я.

— Вотъ тоже дурацкій вопросъ, — огрызается І. А. и на меня. — Какъ попалъ? Обыкновенно, какъ всѣ попадаютъ... Во всякомъ случаѣ, попалъ изъ-за тебя, чортъ тебя дери... Ну, это ты потомъ мнѣ разскажешь. Главное — вы живы. Остальное — хрѣнъ съ нимъ. Тутъ у меня полный мѣшокъ всякой жратвы. И папиросы есть...

— Знаешь, І. А., мы пока будемъ ѣсть, а ужъ ты разсказывай. Я — за тобой.

Мы присаживаемся за ѣду. І. А. закуриваетъ папиросу и, мотаясь по камерѣ, разсказываетъ:

— Ты знаешь, я уже мѣсяцевъ восемь — въ Мурманскѣ. Въ Питерѣ съ начальствомъ разругался вдрызгъ: они, сукины дѣти, разворовали больничное бѣлье, а я эту хрѣновину долженъ былъ въ бухгалтеріи замазывать. Ну, я плюнулъ имъ въ рожу и ушелъ. Перебрался въ Мурманскъ. Мѣсто замѣчательно паршивое, но отвѣтственнымъ работникамъ даютъ полярный паекъ, такъ что, въ общемъ, жить можно... Да еще въ заливѣ морскіе окуни водятся — замѣчательная рыба!.. Я даже о конькахъ сталъ подумывать (І. А. въ свое время былъ первокласснымъ фигуристомъ). Словомъ, живу, работы чортова уйма, и вдругъ — ба-бахъ. Сижу вечеромъ дома, ужинаю, пью водку... Являются: разрѣшите, говорятъ, обыскъ у васъ сдѣлать?.. Ахъ, вы, сукины дѣти, — еще въ вѣжливость играютъ. Мы, дескать, не какіе-нибудь, мы, дескать, европейцы. "Разрѣшите"... Ну, мнѣ плевать — что у меня можно найти, кромѣ пустыхъ бутылокъ? Вы мнѣ, говорю, водку разрѣшите допить, пока вы тамъ подъ кроватями ползать будете... Словомъ, обшарили все, водку я допилъ, поволокли меня въ ГПУ, а оттуда со спецконвоемъ — двухъ идіотовъ приставили — повезли въ Питеръ. Ну, деньги у меня были, всю дорогу пьянствовали... Я этихъ идіотовъ такъ накачалъ, что когда пріѣхали на Николаевскій вокзалъ, прямо дѣваться некуда, такой духъ, что даже прохожіе внюхиваются. Ну, ясно, въ ГПУ съ такимъ духомъ идти нельзя было, мы заскочили на базарникъ, пожевали чесноку, я позвонилъ домой сестрѣ...

— Отчего же вы не сбѣжали? — снаивничалъ Юра.

— А какого мнѣ, спрашивается, чорта бѣжать? Куда бѣжать? И что я такое сдѣлалъ, чтобы мнѣ бѣжать? Единственное, что водку пилъ... Такъ за это у насъ сажать еще не придумали. Наоборотъ: казнѣ доходъ и о политикѣ меньше думаютъ. Словомъ, притащили на Шпалерку и посадили въ одиночку. Сижу и ничего не понимаю. Потомъ вызываютъ на допросъ — сидитъ какая-то толстая сволочь...

— Добротинъ?

— А чортъ его знаетъ, можетъ, и Добротинъ... Начинается, какъ обыкновенно: мы все о васъ знаемъ. Очень, говорю, пріятно, что знаете, только, если знаете, такъ на какого же чорта вы меня посадили? Вы, говоритъ, обвиняетесь въ организаціи контръ-революціоннаго сообщества. У васъ бывали такіе-то и такіе-то, вели такіе-то и такіе-то разговоры; знаемъ рѣшительно все — и кто былъ, и что говорили... Я ужъ совсѣмъ ничего не понимаю... Водку пьютъ вездѣ и разговоры такіе вездѣ разговариваютъ. Если бы за такіе разговоры сажали, въ Питерѣ давно бы ни одной живой души не осталось... Потомъ выясняется: и, кромѣ того, вы обвиняетесь въ пособничествѣ попыткѣ побѣга вашего товарища Солоневича.

Тутъ я понялъ, что вы влипли. Но откуда такая информація о моемъ собственномъ домѣ. Эта толстая сволочь требуетъ, чтобы я подписалъ показанія и насчетъ тебя, и насчетъ всякихъ другихъ моихъ знакомыхъ. Я ему и говорю, что ни черта подобнаго я не подпишу, что никакой контръ-революціи у меня въ домѣ не было, что тебя я за хвостъ держать не обязанъ. Тутъ этотъ слѣдователь начинаетъ крыть матомъ, грозить разстрѣломъ и тыкать мнѣ въ лицо револьверомъ. Ахъ, ты, думаю, сукинъ сынъ! Я восемнадцать лѣтъ въ совѣтской Россіи живу, а онъ еще думаетъ разстрѣломъ, видите ли, меня испугать. Я, знаешь, съ нимъ очень вѣжливо говорилъ. Я ему говорю, пусть онъ тыкаетъ револьверомъ въ свою жену, а не въ меня, потому что я ему вмѣсто револьвера и кулакомъ могу тыкнуть... Хорошо, что онъ убралъ револьверъ, а то набилъ бы я ему морду...

Ну, на этомъ нашъ разговоръ кончился. А черезъ мѣсяца два вызываютъ — и пожалуйте: три года ссылки въ Сибирь. Ну, въ Сибирь, такъ въ Сибирь, чортъ съ ними. Въ Сибири тоже водка есть. Но скажи ты мнѣ, ради Бога, И. Л., вотъ вѣдь не дуракъ же ты — какъ же тебя угораздило попасться этимъ идіотамъ?

— Почему же идіотамъ?

І. А. былъ самаго скептическаго мнѣнія о талантахъ ГПУ.

— Съ такими деньгами и возможностями, какія имѣетъ ГПУ, — зачѣмъ имъ мозги? Берутъ тѣмъ, что четверть Ленинграда у нихъ въ шпикахъ служить... И если вы эту истину зазубрите у себя на носу, — никакое ГПУ вамъ не страшно. Сажаютъ такъ, для цифры, для запугиванія. А толковому человѣку ихъ провести — ни шиша не стоитъ... Ну, такъ въ чемъ же, собственно, дѣло?