Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Когда голодаешь этакъ по ленински — долго и всерьезъ, вопросъ о кускѣ хлѣба пріобрѣтаетъ странное значеніе. Сидя на тюремномъ пайкѣ, я какъ-то не могъ себѣ представить съ достаточной ясностью и убедительностью, что вотъ лежитъ передо мной кусокъ хлѣба, а я ѣсть не хочу, и я его не съѣмъ. Хлѣбъ занималъ командныя высоты въ психикѣ — унизительныя высоты.

Въ первый же день свиданій въ камеру вошелъ дежурный.

— Который тутъ Солоневичъ?

— Всѣ трое...

Дежурный изумленно воззрился на насъ.

— Эка васъ расплодилось. А который Борисъ? На свиданіе...

Борисъ вернулся съ мѣшкомъ всяческихъ продовольственныхъ сокровищъ: здѣсь было фунта три хлѣбныхъ огрызковъ, фунтовъ пять варенаго картофеля въ мундирахъ, двѣ брюквы, двѣ луковицы и нѣсколько кусочковъ селедки. Это было все, что Катя успѣла наскребать. Денегъ у нея, какъ мы ожидали, не было ни копѣйки, а достать денегъ по нашимъ указаніямъ она еще не сумѣла.

Но картошка... Какое это было пиршество! И какъ весело было при мысли о томъ, что наша оторванность отъ міра кончилась, что панихидъ по насъ служить уже не будутъ. Все-таки, по сравненію съ могилой, и концлагерь — радость.

Но Кости не было.

Къ слѣдующему свиданію опять пришла Катя...

Богъ ее знаетъ, какими путями и подъ какимъ предлогомъ она удрала со службы, наскребала хлѣба, картошки и брюквы, стояла полубольная въ тюремной очереди. Костя не только не пришелъ: на телефонный звонокъ Костя отвѣтилъ Катѣ, что онъ, конечно, очень сожалѣетъ, но что онъ ничего сдѣлать на можетъ, такъ какъ сегодня же уѣзжаетъ на дачу.

Дача была выдумана плохо: на дворѣ стоялъ декабрь...

Потомъ, лежа на тюремной койкѣ и перебирая въ памяти всѣ эти страшные годы, я думалъ о томъ, какъ "тяжкій млатъ" голода и террора однихъ закалилъ, другихъ раздробилъ, третьи оказались пришибленными — но пришибленными прочно. Какъ это я раньше не могъ понять, что Костя — изъ пришибленныхъ.

Сейчасъ, въ тюрьмѣ, видя, какъ я придавленъ этимъ разочарованіемъ, Юра сталъ утѣшать меня — такъ неуклюже, какъ это только можетъ сдѣлать юноша 18 лѣтъ отъ роду и 180 сантиметровъ ростомъ.

— Слушай, Ватикъ, неужели же тебѣ и раньше не было ясно, что Костя не придетъ и ничего не сдѣлаетъ?.. Вѣдь это же просто — Акакій Акакіевичъ по ученой части... Вѣдь онъ же, Ватикъ, трусъ... У него отъ одного Катинаго звонка душа въ пятки ушла... А чтобы придти на свиданіе — что ты, въ самомъ дѣлѣ? Онъ дрожитъ надъ каждымъ своимъ рублемъ и надъ каждымъ своимъ шагомъ... Я, конечно, понимаю, Ватикъ, — смягчилъ Юра свою филиппику, — ну, конечно, раньше онъ, можетъ быть, и былъ другимъ, но сейчасъ...

Да, другимъ... Многіе были иными. Да, сейчасъ, конечно, — Акакій Акакіевичъ... Роль знаменитой шубы выполняетъ дочь, хлибкая истеричка двѣнадцати лѣтъ. Да, конечно, революціонный ребенокъ; ни жировъ, ни елки, ни витаминовъ, ни сказокъ... Пайковый хлѣбъ и политграмота. Оную же политграмоту, надрываясь отъ тошноты, читаетъ Костя по всякимъ рабфакамъ — кому нужна теперь славянская литература... Тощій и шаткій уютъ на Васильевскомъ Островѣ... Вѣчная дрожь: справа — уклонъ, слѣва — загибъ, снизу — голодъ, а сверху — просто ГПУ... Оппозиціонный шепотъ за закрытой дверью. И вѣчная дрожь...

Да, можно понять — какъ я этого раньше не понялъ... Можно простить... Но руку — трудно подать. Хотя, развѣ онъ одинъ — духовно убіенный революціей? Если нѣтъ статистики убитыхъ физически, то кто можетъ подсчитать количество убитыхъ духовно, пришибленныхъ, забитыхъ?

Ихъ много... Но, какъ ни много ихъ, какъ ни чудовищно давленіе, есть все-таки люди, которыхъ пришибить не удалось.

Дверь въ нашу камеру распахнулась, и въ нее ввалилось нѣчто перегруженное всяческими мѣшками, весьма небритое и очень знакомое... Но я не сразу повѣрилъ глазамъ своимъ...

Небритая личность свалила на полъ свои мѣшки и звѣрски огрызнулась на дежурнаго:

— Куда же вы къ чортовой матери меня пихаете? Вѣдь здѣсь ни стать, ни сѣсть...

Но дверь уже захлопнулась.

— Вотъ сук-к-кины дѣти, — сказала личность по направленію къ двери.

Мои сомнѣнія разсѣялись. Невѣроятно, но фактъ: это былъ Іосифъ Антоновичъ.

И я говорю этакимъ для вящаго изумленія равнодушнымъ тономъ:

— Ничего, І. А., какъ-нибудь помѣстимся.

І. А. нацѣлился было молотить каблукомъ въ дверь. Но при моихъ словахъ его приподнятая было нога мирно стала на полъ.

— Иванъ Лукьяновичъ!.. вотъ это значитъ — чортъ меня раздери. Неужели ты? И Борисъ? А это, какъ я имѣю основанія полагать, — Юра. (Юру І. А. не видалъ 15 лѣтъ, немудрено было не узнать).