Александр Дзасохов - Как много событий вмещает жизнь

Одна из таких трагедий особенно запала в душу. Я жил в Москве в двухкомнатной квартире в доме на улице Щусева. Дом приобрел известность, когда в нем отделали многокомнатную квартиру на целый этаж для Л.И. Брежнева. Правда, увидев излишества внутренней отделки, семья Леонида Ильича отказалась занять квартиру. Уверен, здесь сыграли роль прежде всего этические соображения, несмотря на все разговоры и пересуды о страсти Брежнева-старшего к иностранным автомобилям, а его дочери Галины – к драгоценностям.

Так вот, в этом доме имел квартиру и жил также начальник Генерального штаба Вооруженных Сил СССР, один из талантливых советских военачальников Михаил Алексеевич Моисеев. Однажды, через полтора-два месяца после августовских событий, я случайно встретил его у подъезда. Он заметно осунулся, было видно, что с ним что-то неладно. Я спросил, почему его давно не было видно, как складывается служба. Он ответил, что недавно вернулся из Приморья с похорон отца, Алексея Михайловича, фронтовика, прошедшего Великую Отечественную войну.

– Умер внезапно, – рассказывал генерал. – Стоял в очереди в магазине. Подошла соседка, посочувствовала, что жалко, мол, Мишу, рано ушел он из жизни. – Она, простая женщина, слышала о смерти маршала Ахромеева, покончившего с собой в августовские дни, но почему-то посчитала, что трагедия произошла со мной – я ведь тоже военачальник, и мы в чем-то похожи с ним даже внешне. После этих слов у отца не выдержало сердце. Он умер там же, в очереди.

Происходили и другие экстраординарные события. Если бы не августовские дни 1991 года, я, возможно, так никогда бы и не узнал, что произвол под флагом «демократии» практически не отличается от тоталитарного, каким его нередко описывают в книгах. Без соблюдения каких-либо правовых норм десятки сотрудников то и дело вызывали на изнурительные допросы. Думаю, и об этих допросах, и об их методах еще будет сказано.

В мое отсутствие (я в это время находился в Верховном Совете) к нам домой приехал прокурор в сопровождении нескольких человек. Ничего из того, что заинтересовало бы прокурора, не нашли. Зачем-то забрали листок со стихами моего друга академика Примакова. В пору каких-то душевных раздумий он тепло и искренне написал мне о том, какая нелегкая доля выпала на наше поколение. В стихах не было и намека на какую-либо политику, но поразительно точно передавалось основное жизненное кредо – никогда не терять своего лица, быть готовым «…испить до конца свою судьбу».

Приведу текст этого «крамольного» произведения.

Другу А.С. Дз.

Эти строки были написаны месяца за три-четыре до августовских событий и, конечно, никакого отношения к ним не имели. Но прокурор решил, что это могло быть сочинено и позже, со специальной целью и скрытыми намеками. Вскоре, правда, стихи мне вернули, хотя наверняка сняли ксерокопию и на всякий случай подшили к следственному делу.

Следователи, вызванные из разных регионов, разместились в двадцатом подъезде одного из зданий на Старой площади, там, где находился ЦК Компартии Российской Федерации. На допросах здесь побывали многие партийные и советские работники. Насколько мне известно, никто тогда не спасовал, не смалодушничал, не пытался как-то выгородить себя, переложить ответственность на других. Меня как «свидетеля», должен отметить, допрашивали очень тактично, не осуществляя каких-то грубых провокаций.

Как-то в Москве объявился прокурор из Литвы. Позвонил мне в Кремль и сказал, что имеет поручение генерального прокурора Литовской Республики пригласить и допросить меня в качестве свидетеля. Я ответил, что если у него есть необходимость встретиться, то пусть приходит сам ко мне в кабинет. В конце концов этот прокурор пришел в мой кабинет в Кремле и начал задавать вопросы о моих связях с Бурокявичусом, первым секретарем ЦК партии Литвы. Его спесь, излишне формальный тон я сбил сразу. Вкратце рассказал ему о своих рабочих встречах, охарактеризовал Бурокявичуса как опытного политика, вдумчивого и интеллигентного человека.