Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

«Ваши новеллы понравились, — писал он мне в больницу, — но нужна правка, чтобы убрать «архитектурные излишества». Нельзя показывать читателю, как сделана вещь. Нельзя подсказывать читателю, что и как он должен видеть, думать, чувствовать. И вообще, если Вы когда-нибудь резались в «очко», Вы должны знать, что лучше одно-два очка недобрать, чем перебрать. Бойтесь «переборов», лишних слов, красивых красивостей, сентиментальности, чувствительности. Все это читатель должен почувствовать без Вашей подсказки, без авторского нажима. На этом Вы проигрываете. И было бы правильнее всего, если бы Вы согласились с «вышеизложенным» и прошлись мужественной рукой по этим миниатюрам, а?»

Мне и пришлось «пройтись» по этим вещицам своей рукой — готовились к печати и увидели свет они уже без него.

Он не считал свое дело творчеством, даже сердился, если я так говорила: «У меня не творчество, у меня работа». А работа у него была, конечно, творческой. Он был талантливым журналистом. Его знали во многих локомотивных депо, на станциях, путейских околотках. Уже немолодой, прошедший фронт, подкошенный тяжелой болезнью сердца, Рудерман срочно выезжал по первому зову рабочего письма, по первой тревожной вести с линии. А к возвращению из командировки его ждала уже новая кипа писем из разных мест страны. Особенно много и проникновенно писал он о машинистах — он любил эту трудную мужественную профессию.

Рудерман вел обширную переписку с рабочими, поддерживал творческие связи с рабкорами. Некоторые из них сами стали журналистами.

Светлая память о Рудермане свела меня с потомственным машинистом, ныне собкором «Гудка» в Новосибирске Виталием Николаевичем Курковым. Он написал впервые в «Гудок», спрашивал о кое-каких деталях по работе — нужна была консультация. Письмо попало к Рудерману. Он ответил по существу и тут же предложил опубликовать письмо. Потом предложил написать и о работе. Была суровая зима с 1968 на 1969 год — сильнейшие, продолжительные морозы. Курков колебался. А Натан Борисович слал письма, угадав призвание:

«…Экий Вы, уважаемый товарищ, осторожный: скажи ему, что именно да в какой плоскости будет напечатано. Вот Вам то, что я сдаю в набор. Полагаю, что газета не подведет Вас и не даст в обиду…»

«…Что Вы думаете о моих статьях? А еще лучше, если сами напишете о себе, своих товарищах, о работе. Этакие «Записки машиниста». Ну? Месяц сроку — и шлите прямо на мое имя. Успехов! Руку!»

«Привет! Еще хочу потолковать насчет «Записок». Понимаете, ненавижу, когда работа — впустую. У нас миллион читателей, в том числе 200 тысяч локомотивщики. Вот Ваша аудитория… Ей должно быть интересно. Полезно. Поучительно. Ее настроение должно формировать. Не запугал? О чем писать? Через все «но», через всю кутерьму безобразий с выходными, с квартирами, с зарплатой — о радости труда. О том, что это не только кусок хлеба (хотя бы и с маслом), а потребность души…»

Январское письмо:

«…С ужасом слушаю про ваши —50°. Мотайте и это на ус. Как ведут себя в таких почти чрезвычайных обстоятельствах и люди, и машины, и природа, и… начальство. Вот бы какой очерк мы тиснули с ходу — чтобы и дыхание зимы донести, и дать почувствовать невыдуманный героизм труда на рельсах. А?»

Удивительные письма. Как телеграммы — краткие, точные, хлесткие. Публикации же его были острые, принципиальные, интересные, где надо — злые. Мы учились не только тому, как надо писать, но и тому, как жить.

Рудерман за каждым подвигом машиниста (спасение людей и поезда при крушениях) искал и находил примеры разгильдяйства тех, кто ответствен за безопасность движения. Из номера в номер пробивал он установку в кабине управления аварийной кнопки, нажатием на которую автоматически приводились бы в действие и система экстренного торможения, и подача песка, и отключение дизелей. Ибо зачем машинисту или его помощнику после всего, что ими будет выполнено, еще и принимать на себя последний удар?

Рудерман заботливо относился к людям, хотя умел быть требовательным, порой суровым. А как Натан Борисович правил! Мы думали, читая потом свои публикации, что сами так кратко и емко писали. Он опускал длинноты, сырье, отбирал и выстраивал только наше же — ни слова от себя.

Сколько лет прошло, а до сих пор нет-нет да и услышишь от машинистов: «Вот Рудерман писал! Кстати, что-то давно не видно его статей». Не знают. Или не верят. Такие люди скоро не забываются.

Можно смело сказать, что Рудерман жил чужими судьбами. Он был журналистом-массовиком. Приток писем к нему был как ни у кого другого. На каждое письмо он отвечал. Обрабатывал. Добивался публикации. Этих людей называли «рудермановские рабкоры». Он следил за их ростом, помогал, щедро делился мыслями, идеями, не боясь их расплескать. Он был избран руководителем журналистской организации «Гудка», членом правления Московской организации Союза писателей СССР.