Ирина Триус - Дорога длиною в жизнь

«И никогда не искал я внимания людей ко мне, ибо не то ценно, что мне дадут, но только то, что я могу дать… И не делился я с людьми слезами и стонами, но всегда отдавал им все богатства смеха и радостей моих».

Мое знакомство с Михаилом Ивановичем Жаровым было недолгим и очень теплым. Помню, однажды он спросил меня: «Вы, писатель, ведете дневник?» Я ответила: «Нет». И тогда он рассказал мне следующее. Когда был подростком, отец, наборщик в типографии, подарил ему толстую тетрадь и сказал: «Веди дневник. Всю жизнь. Каждый день записывай все события, дела, мысли. А вначале поставь эпиграф». — «Папа, а что такое эпиграф?» Отец — он был простым рабочим — объяснил: «Это какая-нибудь пословица или поговорка». И тогда Михаил Иванович Жаров написал: «Нет худа без добра». Он не пропустил ни одного дня в жизни без строчки в дневнике, даже приходя домой измочаленный после ответственного спектакля. Впрочем, для Жарова все спектакли были ответственными. В старости на основании этих дневников и собственных воспоминаний он писал мемуары.

По-моему, он даже не перевоплощался на сцене или экране — в жизни так же быстро и емко говорил, так же заразительно смеялся, горячился, сердился (впрочем, умел ли он по-настоящему сердиться?).

Помню, как он рассказывал мне о чествовании его в день юбилея — семидесятипятилетия. Шел обычный спектакль, в котором, как всегда, Жаров выкладывался до конца. Он не знал, что после спектакля его будут чествовать, он даже решительно не хотел этого. И вот после спектакля, когда силы были исчерпаны, вновь открылся занавес и Жарова пригласили на сцену. В центре стояло кресло-трон. «Но, — рассказывал он, — я ни разу не сел. Облокачивался, прислонялся, опирался, но простоял на ногах все время чествования. А назавтра сидел за письменным столом дома, разбирал адреса, поздравительные телеграммы, наткнулся на вашу, обрадовался». Удивительно благодарным было большое сердце Жарова. Как хотел он переместить меня с постели, к которой я была прикована болезнью, в театр! Нашей общей мечте так и не суждено было сбыться…

Однажды он позвонил мне и с тревогой в голосе сообщил, что завтра премьера спектакля «Последний день» и что он очень волнуется — будет «начальство». Да, да, он не боялся публики, которая обожала его, он боялся «начальства». «Главное, понимаете, не будет на премьере автора Бориса Васильева, это удивительный человек, но он сейчас болен. Вот я и решил позвонить вам, позаимствовать мужества». — «Полноте, Михаил Иванович, завтра все будет отлично», — только и смогла ответить я.

Конечно же премьера прошла с триумфом. Но рассказывал Жаров о ней с присущим ему юмором. Я от души смеялась. Он вдруг как-то посерьезнел и сказал: «С таким смехом, как у вас, можно многое преодолеть». Да, он умел поддержать меня в трудную минуту.

Последний раз я услышала в телефонной трубке его — словно бы и не его — осипший голос: «Понимаете, я потерял голос. Знаете ли вы, что такое потерять голос для актера? Меня повезут сегодня к ларингологам в поликлинику Большого театра».

Хотелось верить, что к нему не только вернется голос, но и он сам оправится от тяжелой болезни. Но больше увидеть его мне не пришлось…

Вернувшись из больницы, узнала, что умер Павел Григорьевич Антокольский. Смерть большого художника я всегда принимаю как личное горе. Здесь горе вдвойне — Павел Григорьевич многие годы был моим старшим другом по перу. Он же дал мне рекомендацию в Союз писателей. Сейчас перечитываю его письма и стараюсь разгадать, что было скрыто за каждой строкой. Я позволю себе привести здесь хвалебные, равно как и критические, слова Антокольского, так как дорожу каждым его словом, обращенным ко мне.

«…Прочитав Вашу книгу, я почувствовал направление Вашей мысли, силу и точность этой хорошей русской прозы. Что же касается несчастий, которые одинаково знакомы Вам, как и мне, то в последнее время я всегда повторяю блоковское:

Увы, это лейтмотив всех жизней нашего века, все мы в одном кругу. Называть его «адским» нет смысла, оттого что под ногами твердая земля, которая полгода бывает зеленой, и вверху небо, которое и сейчас, в октябре, бывает синим…»

«…В целом Ваша лирическая проза мне определенно нравится, особенно «Ели» и «Земля и небо». Эти вещи меньше по значению, по напряженности, чем Ваша книга. Но и у них, у каждой, есть все права на существование, на печать, на внимание читателей, которые и в них узнают Вас. Так что действуйте смело, риск, как известно, дело благородное. Впрочем, о риске и говорить незачем. Вас ценят и любят многие и многие. И если на этот раз Вы делитесь личным и затаенным, тем бо́льшая Вам цена…»