Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Но я хотел бы повести разговор вне моральной оценки деятельности Толстого, которая, на мой взгляд, привела и не могла не привести к большой крови. Его художественный метод, его советы писателям, его лукавый пример с тремя дневниками – для всех, для Черткова и для самого себя – осуждение Шекспира и похвалы Семёнову, его записные книжки 200 вариантов цвета глаз Катюши Масловой – всё это до такой степени удивительно для писателя.

Характеры, развитие характеров. Эти принципы давно подвергаются сомнениям. Проза Белого и Ремизова была восстанием против толстовских канонов. Но нужно было пройти войнам и революциям, Хиросиме и концлагерям – немецким и советским – чтобы стало ясно, что самая мысль о выдуманных судьбах, о выдуманных людях раздражает любого читателя. А прозаики притворяются, давая людям из своих романов действительные имена, и думают, что спасут положение, что им не нужно будет переучиваться.

Только правда, ничего кроме правды. Документ становится во главу угла в искусстве, без документа нет литературы. Даже современного театра нет без документа.

Но дело не только в документе. Должна быть создана проза, выстраданная как документ. Эта проза, в своей лаконичности, теплоте тона отбрасывающая все и всяческие побрякушки, есть возвращение через сто лет к пушкинскому знамени. Обогащённая опытом Хиросим, Освенцимов и Северлагов русская проза возвращается к пушкинским заветам, об утрате которых с такой тревогой напоминал в своей речи Достоевский.

Свою собственную прозу я считаю поисками, попытками именно в этом, пушкинском направлении.

Ваш В.Шаламов».

Увы, сегодняшняя художественная литература, сегодняшняя проза с её постмодернистской низкопробностью, с её глюками и люками в разное неведомое, к сожалению, этот стратегический прогноз Шаламова не подтверждает.

4.

В начале 70-х я увлечённо работал над очерком «Величие и падение одесской школы». Меня привлёк феномен группы молодых литераторов, живших в Одессе и оказавшихся после гражданской войны в Москве: Юрия Олеши, Валентина Катаева, Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Эдуарда Багрицкого, Исаака Бабеля и некоторых других. Всё они были, без всякого сомнения, людьми литературно очень одарёнными, но имевшими, на мой взгляд, весьма шаткие нравственные устои. Впрочем, своя положительная программа у них имелась: в романтических или даже героических тонах воспевались те, кого бы мы назвали сегодня «криминальным элементом».

«В романтическом ореоле, – писал я тогда, – являют они живую пирамиду – от талантливого тунеядца, фантазёра и бытового скандалиста Кавалерова («Зависть» Ю.Олеши) к мошенникам по случаю – главбуху Прохорову и кассиру Ванечке («Растратчики» В.Катаева), далее – к профессиональному «симпатичному жулику» Остапу Бендеру («Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок»), над которыми недосягаемо высится фигура бандита Бенциона Крика («Одесские рассказы» И.Бабеля). С другой стороны, эти писатели были воинствующими атеистами, стремившимися как можно больнее обидеть и оскорбить верующего, православного человека».

Очерк должен был появиться в журнале «Наш современник». По командировке этого журнала я ездил в Одессу, читал в тамошнем спецхране подшивки периодики революционных лет, переписывал «православные» и «белогвардейские» стихи В.Катаева и Э.Багрицкого. Главный редактор «Нашего современника», ознакомившись с очерком, озабоченно сказал:

– А вы не боитесь, что вас, так, за эту статью будут бить?..

Автор по молодости не боялся, хотя опасность исходила от неколебимых в литературе (если глядеть через очки того времени) авторитетов.

Совсем по-другому отнёсся к замыслу написать об «Одесской школе» Варлам Тихонович. Его, заслуженного зека, очень волновала романтизация «уголовного элемента» в советской литературе (преимущественно 20-х годов). В своих «Очерках преступного мира» Шаламов посвятил этой теме специальную главку – «Об одной ошибке художественной литературы». В ответ на мою просьбу разрешить процитировать в «Одесской школе» отрывок из этой главы (оставшейся, как и вся работа, тогда в рукописи), он писал мне в мае 1972 года:

«Дорогой Олег Николаевич!

С удовольствием разрешаю Вам использовать мои работы, как Вы хотите – в любых пределах и формах. Это – ответ по пункту «а». По пункту «б» «страничку из «Очерков преступного мира» прилагаю. Эта ли?»

Есть смысл, мне кажется, эту «страничку» привести.

«В двадцатые годы, – писал Шаламов, – литературу нашу охватила мода на налётчиков. Беня Крик из «Одесских рассказов» и пьесы «Закат» Бабеля, «Вор» Леонова, «Ванька Каин» и «Сонька Городушница» Алексея Кручёных, «Вор» и «Мотька Малхамувес» Сельвинского, «Васька Свист в переплёте» В.Инбер, «Конец хазы» Каверина, налётчик Филипп из «Интервенции» Славина, наконец – фармазон Остап Бендер Ильфа и Петрова – кажется, все писатели отдали легкомысленную дань внезапному спросу на уголовную романтику.