Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов - опыт медленного чтения

Нужно сказать, что «альтернативный» проект, имевший целью представить основной проблемой лагеря трагедию «настоящих коммунистов», репрессированных собственным режимом, но тем не менее сохраняющих ему верность (Г. Шелест, Б. Дьяков, А. Алдан-Семенов), несмотря на первоначально активную поддержку и даже экранизации («Если ты прав» по мотивам «Самородка», 1963), не имел особого успеха – настолько, что к определенному моменту даже перестал рассматриваться аудиторией как часть лагерной литературы, хотя ряд исследователей включают его в корпус хотя бы по формальному признаку (Toker 2000: 49–50). Любопытно, что еще в 1960-х было замечено характерное для этой группы текстов стремление переименовать и переосмыслить лагерные реалии и лагерный жаргон. Так, «придурок» – заключенный на привилегированной должности, под пером Б. Дьякова превращается в «при-дурка» – умного заключенного при дураке-начальнике (Лакшин 2004: 80–81). Одной из областей конфликта, таким образом, оказывается сам язык.

Впрочем, и в системе ИТЛ слишком вольные речи влекли за собой новое дело и новый срок. Так, В. Т. Шаламов был вторично арестован в лагере и осужден на десять лет за антисоветскую агитацию.

Волшебная сила искусства порождала порой удивительные курьезы. Так, участники восстания на броненосце «Потемкин» излагали события на корабле и в городе «по Эйзенштейну»: «Когда же Шестидесятный начал рассказывать о том, что собственными глазами видел, как на Потемкинской лестнице каратели расстреливали демонстрацию и вниз по ступеням внезапно покатилась детская коляска с ребенком (а это, как известно, был эпизод, придуманный самим С. Эйзенштейном, о чем много писалось), все стало окончательно понятно» (Шигин 2001: 239). А участники обороны Одессы вспоминали – как реальное происшествие – захват и удержание беляевской водокачки с целью дать городу воду: сюжет фильма «Жажда» Поженяна, Ташкова и Тодоровского, к действительности 1941 года отношения не имевший.

Например, Солженицын так описывал образ действия СМЕРШа:

«– Ну, поторапливайся! у нас быстро оправляются!

Невдалеке от меня сидел один из танкистов, ростовчанин, рослый хмурый старший лейтенант. Лицо его было зачернено налетом металлической пыли или дыма, но большой красный шрам через щеку хорошо на нем заметен.

– Где это у вас? – тихо спросил он, не выказывая намерения торопиться в карцер, пропахший керосином.

– В контрразведке СМЕРШ! – гордо и звончей, чем требовалось, отрубил старшина. (Контрразведчики очень любили это безвкусно-сляпанное – из „смерть шпионам!“ – слово. Они находили его пугающим)» (1: 137).

Богомолов, не вступая с Солженицыным в прямую полемику, предлагает читателю мозаичную, как бы полудокументальную картину конкретной операции, осуществляемой контрразведчиками, – и делает частью этой картины систематическое непонимание окружающими специфики работы СМЕРШа и общую предвзятость. В случае капитана (армейское звание Солженицына) Аникушина эти предвзятость, непонимание и готовность всюду усмотреть мелочную злобу ведут к смерти персонажа и едва не становятся причиной провала операции.

И как дело обстоит в настоящий момент в Китае с литературой, посвященной лагерям трудового перевоспитания «лаогай», – см.: Toker 2000: 6.

Впоследствии Лакшин сам будет куда менее категоричен, но одновременно укажет на существование еще более радикальной точки зрения: «Солженицын так вошел в образ мыслей и чувств Ивана Денисовича, что некоторая часть неискушенной публики приняла эту вещь за документальную, а автора отождествила с героем. Появление последующих рассказов Солженицына было для этих читателей неожиданным: разве не только за Ивана Денисовича он может говорить и думать?» (Лакшин 2004: 576).

Сергованцев Н. Трагедия одиночества и «сплошной быт» // Октябрь. 1963. № 4. Цит. по: Лакшин 2004: 49.

Полемика эта примечательна следующим. Во-первых, у рассказа есть узнаваемый жанр, как мы уже писали, это военная кинобаллада. Шаламов написал героическую колымскую сказку о возможности умереть свободным, которая соотносилась с лагерным бытом ровно в той мере, в которой мечта соотносится с породившей ее действительностью. Если бы текст «Последнего боя…» опознавался как художественный, спор о соблюдении фактологии был бы просто невозможен. Во-вторых, в шаламовском же очерке «Зеленый прокурор» подробно рассказана иная – куда менее романтическая – версия истории того же самого побега (и об этом в ходе полемики, естественно, даже не вспомнили). См., например: Пыхалов И . Правда и ложь о советских военнопленных // Спецназ России. 2005. № 9. Ответ ему: Есипов В . Варлам Шаламов и его современники. Вологда, 2007. С. 233–261.