Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов - опыт медленного чтения

Марк Блок, один из основоположников Новой исторической школы, размышляя о ложных слухах на фронте и в прифронтовой полосе Первой мировой, показал, что, изменив в достаточно больших масштабах обстоятельства быта, можно возродить некоторые аспекты средневековой личности, в частности эпидемические волны слухов, которым будут верить и не верить одновременно (см.: Bloch 1997). От себя мы заметим, что слухи эти удивительно похожи по своей структуре на лагерные «параши».

В письме Кременскому Шаламов высказывается на этот предмет совершенно определенно: «Человек оказался гораздо хуже, чем о нем думали русские гуманисты XIX и XX веков. Да и не только русские, зачем это все скрывать? „Колымские рассказы“ об этом именно говорят…Любая цивилизация рассыплется в прах в три недели, и перед человеком предстанет облик дикаря. Хуже дикаря, ибо все дикарское – пустяки по сравнению со средствами уничтожения и давления» (6: 582).

Стандартный способ бюрократического обозначения заключенных во множественном числе.

Парафраз этот неизменно осознается в категориях противопоставления. Ср.: «Так, например, один из замечательных „Колымских рассказов“ Варлама Шаламова начинается словами: „Играли в карты у коногона Наумова“. Эта фраза сразу же обращает читателя к параллели – „Пиковой даме“ с ее началом: „…играли в карты у конногвардейца Нарумова“. Но помимо литературной параллели, подлинный смысл этой фразе придает страшный контраст быта. Читатель должен оценить степень разрыва между конногвардейцем – офицером одного из самых привилегированных гвардейских полков – и коногоном – принадлежащим привилегированной лагерной аристократии, куда закрыт доступ „врагам народа“ и которая рекрутируется из уголовников. Значима и разница, которая может ускользнуть от неосведомленного читателя, между типично дворянской фамилией Нарумов и простонародной – Наумов. Но самое важное – страшная разница самого характера карточной игры. Игра – одна из основных форм быта и именно из таких форм, в которых с особенной резкостью отражается эпоха и ее дух» (Лотман 1994: 13–14); «Если в тексте Пушкина – раскрытое пространство, свободное течение времени и вольное движение жизни, то у Шаламова – пространство замкнутое, время как бы останавливается и уже не законы жизни, но смерть определяет поведение персонажей. Смерть не как событие, но как имя тому миру, в каком мы оказываемся, раскрыв книгу…» (Тимофеев 1991: 186).

Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей.

В работе Леоны Токер исчерпывающе разобраны существо и важность этого семантического разрыва для советской аудитории, которая привыкла воспринимать Вторую мировую (или, точнее, Великую Отечественную) войну как одно из опорных событий советской истории и (что еще важнее) как всеобщий разделенный опыт – и которая с вероятностью была дезориентирована тем обстоятельством, что для части их современников война могла оказаться вещью неважной, несущественной и недостойной внимания (Toker 2015).

См. например, рассказ «Геркулес», где врач, подаривший начальнику больницы своего любимого петуха, тут же станет свидетелем тому, как почетный гость, начальник санотдела, оторвет беззащитной ручной птице голову – демонстрируя богатырскую свою силу. Как правило, внутри корпуса «Колымских рассказов» успешно (и без катастрофических последствий) дарить подарки могут люди, чье «социальное положение» много выше положения одариваемого. Сами подарки часто при этом носят специфически лагерный характер: «А Крист был все еще жив и иногда – не реже раза в несколько лет – вспоминал горящую папку, решительные пальцы следователя, рвущие кристовское „дело“, – подарок обреченному от обрекающего» (1: 437).

Первый директор гостреста Дальстрой.

Постановление Политюбро ЦК ВКП(б) «О лагерях НКВД» от 10 июня 1939 г.

Дмитлаг (изначально Дмитровлаг) – Дмитровский ИТЛ, созданный для строительства канала Москва – Волга и просуществовавший с сентября 1932 по январь 1938 года.

Рыжкова Н . Музыка из ГУЛАГа // Нева. 2003. № 7. С. 243–249.

И тем не менее, как однажды в частной беседе точно заметила М. Майофис, сама готовность вспомнить о том, что это происходило на самом деле, уже была критерием, по которому опознавали «своих». «Во время войны мы эвакуировались из Москвы в Иркутск… Однажды мы играли у дома, и дети закричали: „Заключенных гонют!“ И я вместе со всеми подбежала к тракту. Из кювета мы смотрели на медленно приближавшиеся серые колонны. Помню шорох от шарканья многих ног. И мое потрясение оттого, что это были обыкновенные уставшие люди. Не знаю, чего я ждала. Я рассказала Варламу Тихоновичу [Шаламову] об этом детском воспоминании, и он был взволнован до крайности: именно „гонют“, именно серые. И рассказал, что Иркутлаг был одним из крупнейших лагерей. Потом мы, москвичи, часто встречали длинные колонны заключенных, и уже не удивлялись, не бежали навстречу, это было обыкновенно» (Сиротинская 1994: 112).